Азазельский – писатель второй группы, это по моей
собственной классификации, к тому же – едва ли не единственный действующий еще
с той, доперестроечной когорты.
В первую группу я заношу самую многочисленную, что приняли
еще тот советский режим и всячески с ним сотрудничали, воспевали, писали о
славном рабочем классе, строителях коммунизма, за что получали награды, премии,
восседали в президиумах, руководили, указывали, занимали посты и распределяли
поступающие от режима в Союз писателей материальные блага.
Другая группа поступила намного хитрее: продолжая
сотрудничать, всячески фрондировала, демонстрировала публике свое якобы
неприятие режима, «критиковала» и пускала слушок, что в их произведениях «самое
лучшее цензура вырезала». Эти тоже пользовались всеми благами и привилегиями,
ездили за счет режима в длительные зарубежные поездки, получали от Литфонда
роскошные квартиры, дачи в Переделкине, просто финансовые вливания…
Третья группа, в ней совсем крохи, боролась с режимом на
полном серьезе. Эти люди подвергались некоторым гонениям и даже ухитрились
побывать в лагерях, потом с триумфом выезжали на Запад, где им вручали
Нобелевские премии, делали министрами, а также получали весь причитающийся
набор: виллы, роскошные квартиры, счета в швейцарских банках.
Понятно же, что, когда режим рухнул, все «творцы» этих
категорий остались в растерянности, ибо выяснилось, что никакие они не деятели
искусства, ибо сейчас бы только творить, творить, творить! – а деятели
совсем иного рода. Никто из них не смог творить, а кто и пытался, у того это
были такие беспомощные попытки, что прошлым поклонникам становилось стыдно за
своих кумиров.
В этих трех группах вся наша творческая интеллигенция. Все
наши писатели, композиторы, художники. На самом деле, конечно, не совсем вся,
просто создается такое впечатление, ибо существует еще и четвертая… хотя нет,
самой группы не существует и существовать не может. Как группы. Этих вообще
единицы, их не видно, они не на слуху, о них не говорят массмедиа ни как о
сторонниках режима, ни как о противниках. Для этих людей вообще не существует
режима – станут обращать внимание на такую мелочь! – они работают на свой
биологический вид хомо сапиенса.
Главное отличие творца и мимикриста под творца –
устраиваемость. Мимикрист прекрасно устраивается в любом обществе. Он либо
лоялен власти и гребет под себя от нее все пряники, либо демонстративно
нелоялен и «подвергается гонениям», но это тоже его удобная ниша: якобы не
бегает за премиями, а ему сами приносят прямо на дом. Уже не от власти, а как
бы от общества и, конечно же, с того берега. Этот мимикрист красуется перед
телекамерами и устраивается, устраивается, устраивается! И тоже на виду, на
виду, на виду. И рассказывает, рассказывает, что он творил, что творит, что
будет творить, рассказывает о своих привычках, о кошечке, о постельном белье, о
предпочитаемых позах в сексе, о том, как срет после торта и как после молока с
огурцами…
Азазельский из второй категории: играл в диссидента, но едва
ли не единственный из их когорты, кто не растерялся от крушения своего мира, а
сделал вид, что ничего не случилось, режим просто стал называться иначе, ведь
заокеанские хозяева плату и поддержку в массмедиа не прекратили, а даже
увеличили, и вот он снова по всем каналам говорит обо всем, комментирует все:
начиная от катастроф с самолетами и кончая прорвавшейся трубой в Чуворыльске.
Отец с великим облегчением вздохнул, кресло под ним охотно
прогнулось, подлокотники подлезли под руки, как ласковые псы, и отец застыл в
позе Линкольна на памятнике. Морщины на лбу разгладились, наконец-то он внимал
писателю, а не… мать их растак!
Азазельский отвечал на вопросы ведущего программы, но как-то
сумел повести себя так, что ведущего почти не видно, что удивительно, если
учесть, как они любят выпячивать на первые места себя, самых любимых и
замечательных.
Он много и умело острил, быстрый такой и ехидный ум,
мгновенно подмечающий фальшь в окружающем мире, будь это политика, мораль,
искусство или окружающие люди. Его, как я заметил по лицам в студии, слушают
охотно, ибо он, в отличие от подавляющего большинства, не повторял заезженные
анекдоты или даже пусть самые свежие, а мгновенно умел заметить слабое место в
самих окружающих, в ситуациях, что возникали между ними, тут же ехидно
комментировал, иногда просто вставляя одно-единственное слово, а то и просто
хмыкал и вскидывал брови, акцентируя на чем-то внимание, и всем сразу
становилось ясно, какого же ваньку сваляли, углубившись в эти дебри!
Мне он тоже нравился, да и сейчас нравится, но первое
очарование ушло. Я как-то раньше других понял, что острый ум – это еще не
глубокий ум. Все человеческое остроумие лежит на поверхности. Остроумие
привлекает внимание всякого, но никогда ничего не решает, не предлагает, не
создает, не подвигает. Оно даже не разрушает, что я тоже приветствовал бы, ибо
в нашей жизни много такого, что надо рушить, взрывать динамитом, освобождать
место для светлых жилищ и темных тюрем будущего.
Остроумие – всего лишь украшение нашей серой жизни. Это соль
и перчик для нашей ежедневной пресной похлебки, именуемой жизнью, но не пища.
Остроумие – это проснувшееся «я» ребенка, который вдруг
увидел, что мир на самом деле не таков, каким его рисуют взрослые. Что детей
приносит не аист, что папа и мама отличаются не только одеждой… и вот он с
милым ехидством бросается все разоблачать, разоблачать, разоблачать! Абсолютное
большинство так и остается в этом прекрасном состоянии, да больше ничего и не
требуется для счастливой уживаемости в любом обществе: иронический и чуть
покровительственный взгляд на мир и все окружающее, дескать, я вижу вас
насквозь, меня не обманете, я – умный…
Увы, чтобы быть умным, вовсе не требуется сперва побывать
остроумным, хотя опять же большинство умных людей ими побывало. Просто умные
люди развивались быстрее, сумели после остроумности пройти еще одну линьку и
вдруг увидели, что в мире взрослых как раз и надо делать вид даже друг перед
другом, а не только перед детьми, что детей приносит аист. Человека от
животного отличает только умение принять придуманные правила и следовать им,
жить по этим правилам, а не по реалиям жизни… ибо жить по реалиям – это
вернуться в обезьяну, а потом и вовсе в лемура.
Для жизни в реалии не требуется даже, скажем, живописи, ибо
картины – лишь размазанные на холсте краски, а нас не обманешь, кино и театры
тоже брехня – там никого не убивают, одежда на теле – тоже брехня, кого
обмануть задумали, мы уж точно знаем, что под одеждой все голые!!!
Я тихонько отошел к своему столу. Здесь у меня комп, связь с
Инетом, все энциклопедии и все труды моих предшественников. Они тоже, как и я,
мечтали перевернуть мир и сделать его лучше. Кое-кому даже удалось…
Но понятно и то, что чем грандиознее план, тем больше у него
критиков и тем больше шансов, что он провалится. А я замахиваюсь вообще на
такое, на что никто и никогда еще не замахивался. С другой стороны, если верно
то, что значимость человека определяется не тем, чего он достиг, а тем, чего
дерзает достичь, то я в самом деле такое чудо в перьях, что мне прям щас должны
ставить золотые памятники по всему миру уже только за то, что я есть, что
дерзаю… А уж получится ли… все зависит от меня – замечательного, дерзкого,
гениального, красивого, отважного и вообще самого лучшего на свете!
