– Нет никакого западного, – ответил я, – нет
восточного, северного или южного. Мы – одной крови, как сказал великий Балу.
Зато сейчас, когда человек знает, что лучший друг может предать, как и жена,
дети или родители, когда наверняка обворует начальник или любовница и так
далее, и так далее, только в этом случае он застрахован от всяких разочарований
и потрясений. Когда знает, что все вокруг – сволочи… то это уже не сволочи, а
нормальное и неосуждаемое состояние человека, что предавать всех и вся – норма,
тогда только можно медленно подниматься вверх. Именно вверх, потому что и так
на самом дне… Ошибка коммунистов в том, что начинали строить коммунизм на
слишком завышенном моральном фундаменте человека. Сейчас подобной ошибки
допускать нельзя.
Глава 3
Я говорил все медленнее, утрясая и формулируя для себя,
перехватил странные взгляды Лютового и Майданова. Даже Бабурин смотрит с
открытым ртом, на его лице мучительное раздумье: принадлежит он к простому
народу, как слесарь, или же к элите – как глава болельщиков «Спартака»?
Майданов сказал нерешительно:
– Погодите, погодите… Но ведь нельзя же перечеркивать,
к примеру, целое направление художников-передвижников, что рисовали только
простых людей! До них рисовали только героев, обычно библейских, потом –
эллинских да римских! А вот они – только грузчиков да извозчиков…
Как ни был я погружен в свои думы, но заметил, что Майданов
на диво податлив, а разговор умело поддерживает на том уровне, когда его
достаточно легко попинать. Лютовой встал, подошел к ограде, долго всматривался
в марсианскую панораму ночного города.
– Да, – обронил он, не поворачиваясь, – на
этом был построен весь реализм, натурализм и прочие модные измы. Но теперь…
хватит врать. Простонародье – всегда простонародье. Хоть в Средневековье, хоть
сейчас. Просто изменились методы управления. Раньше надо было кнутом, а теперь
достаточно телевидения или пары массовых газет. Простонародье можно натравить
на любое учение, новшество, партию, его можно заставить сменить строй или
поддерживать существующий…
Бабурин все вертел головой, что-то все говорят такое
непонятное, наконец брякнул:
– Андрей Палиевич, а тот гад, что так с нашей
Марьянкой…
Наступило неловкое молчание, мы все старательно избегали
этой темы, особенно сам Майданов, а мы ему помогали, но Бабурин в самом деле –
простой народ, даже очень простой, даже еще проще – болельщик, брякнул то, что
у нас у всех, непростых, вертелось на языке.
Майданов сказал торопливо:
– Все уже улажено, все улажено!..
– Да?.. – удивился Бабурин. – Но я не
тилигент, я ему еще козью морду сделаю. Так он в самом деле негра или
прикидывается?
Мы с Лютовым старательно отводили взоры. Жаль, чаю нет,
сейчас бы нашли даже о чем заговорить громко и убежденно.
– Да, – сказал Майданов с достоинством, – он
негр!.. А что, вы будете доказывать, что негры… то есть американцы
афроазиатского происхождения – люди второго сорта?
Бабурин открыл рот, явно стал бы доказывать, но Лютовой, то
ли стараясь сгладить неприятный для Майданова разговор, то ли еще чего,
вставил:
– Упаси Боже! Это негр уверен, что профессор Майданов –
человек второго сорта. Просто мы очень любим Марьянку…
Майданов сказал сварливо:
– Спасибо. Ну так и не мешайте им. Этот Джон Блэк… он
глубоко сожалеет! Он извинялся, понимаете?
Лютовой зыркнул в мою сторону. Нет, он не понимал. Он бы
этого Блэка сразу к стенке. Еще до того, как тот изнасиловал Марьяну. Просто за
то, что черномазый осмеливается кого-то останавливать на московских улицах,
проверяет паспорта, пусть и в непосредственной близости от юсовского
посольства, но все же это ему не там, а это здесь.
Я сказал примирительно:
– Вы уж извините, Андрей Палиевич, но все переменилось
чересчур неожиданно. Я тоже за то, чтобы эту беду… ну, пусть не беду, а
несчастье, небольшое несчастье, как-то сгладить, вообще постараться забыть…
Просто уж очень круто! У них там это вообще не считается, может быть,
преступлением, но что делать, Россия – все еще страна с наполовину старомодной
моралью.
Майданов сказал почти просяще:
– Я вас понимаю, но и вы поймите… Кроме того, вынося
приговор, нужно руководствоваться человеколюбием, осмотрительностью и
милосердием.
– Ага, – сказал Лютовой, – осмотрительностью.
Майданов сказал нервно:
– На первом месте я поставил человеколюбие!
– Ах да, – протянул Лютовой, – негр ведь тоже
человек…
Значит, милосердие, подумал я. То самое, которое возводят в
добродетель либо из тщеславия, либо из страха. Ну, тщеславие ни при чем, мало
чести профессору общаться с негром, что дослужился до сержанта, значит –
глубоко упрятанный страх русского интеллигента перед грубой силой. Так глубоко,
что Майданов не желает признаваться даже себе.
– Милосердие, – сказал Майданов нервно, – как
известно, начинается у себя дома! Никакое милосердие не бывает чрезмерным…
Бабурин вклинился деловито:
– А что он принес?.. В смысле, бабки какие?
– Бабки? – переспросил Майданов растерянно. –
Ах, вы о деньгах… При чем тут деньги? Да, он предлагал, никто у него не взял.
Он не понял почему, такой уж у них уровень культуры, но деньги спрятал.
– Надо было брать, – заявил Бабурин. – Они ж
до фига получают!.. Им за Россию платят, как за джунгли Вьетконга. А еще
суточные, наградные, полевые… для них Москва – минированное поле. Эта негра
получает за неделю больше, чем наши академики за год!
– Как вы можете такое говорить, – сказал Майданов
с достоинством. – Как вы можете!.. Здесь все на другом уровне. Милосердие
украшает сильного, значит, мы – сильнее.
Бабурин раскрыл рот, не понял, повернулся ко мне:
– А ты чё, Бравляга?
На балкон медленно вплыла с подносом в руках Анна Павловна.
Лицо ее было слегка распухшее, словно после недавнего сна или долгого плача.
Распухший нос она старательно запудрила. На подносе подрагивал чайник, чашки
позвякивали, только розеточки с вареньем стояли как приклеенные.
Мы вчетвером принялись суетливо и бестолково перетаскивать
на стол это все хозяйство, Анна Павловна поспешно разливала чай, явно мечтая
поскорее уйти.
Я ответил тихо:
– Не знаю. Милосердие вроде бы хорошо, правильно,
возвышенно… Но только жизнь – вот она, совсем другая. А в ней милосердие не
только слабость, но и несправедливость, ибо поощряет гадов.
Майданов возразил нервно:
– Не нами сказано, что каждый акт милосердия –
ступенька к небесам! Чтобы прощать, надо больше отваги, чем для наказания.
Слабые думают только о мести, а не о прощении! Прощать могут те, кто сильнее.
