Женщина напряглась, Лютовой сказал ей быстро:
– Тихо, ты нам не нужна. Я тебя не трону!
Она заметно расслабилась. Лютовой начал отступать к дверям,
я пошел за ним, вынул пистолет из его вспотевшей ладони. Женщина все еще
смотрела нам вслед остановившимися глазами. Я сделал несколько шагов назад,
глазами держал ловчилу в малиновом пиджаке, будто решил еще и пошарить по
карманам. Она повернула голову, наблюдая за мной, и я дважды выстрелил ей в
голову.
Лютовой вздрогнул, прошептал:
– Черт… Вы не садист, Бравлин?
– Издержки профессии, – сказал я. Он не понял, я
объяснил: – Ее профессии. Пила сладко, ела вкусно, спала на мягком… Как
стрекоза и муравей, помните?.. Но наступает зима.
Из дома вышли, никем не замеченные. Уже в троллейбусе
Лютовой зябко повел плечами.
– Но… гм… женщина…
Мы покатили в потоке, неотличимые от тех, кто уже успел
стать Джоном или Джеком, так и всех еще не ставших ими Иванов и Павлов.
– Я убежденный сторонник равноправия, – ответил
я. – Была бы она муравьем… в смысле, работала бы на заводе закройщицей,
общалась бы в кругу себе подобных, зарабатывала бы нищенские двести баксов в
месяц, кто бы ее застрелил?.. За все, что сверх, надо и платить… сверх. Зато
все женщины, которые работают, а не торгуют телом, завтра после новостей
скажут: так ей и надо! Разве это не торжество справедливости?
Он пробормотал:
– Так ли уж и скажут?.. Жестокий вы, Бравлин.
– Скажут, скажут! Кто-то вслух, остальные – про себя.
Порок еще больше, чем преступление, должен быть наказан.
Я следил за дорогой, но видел, как он посматривает на мое
лицо.
– Из вас бы вышел киллер, – заметил он.
– И садовод, – ответил я ему в тон. – У моего
дедушки был хороший сад, я любил помогать ему сажать цветы. И вообще люблю все,
что растет. Нет, у меня равнодушие другого типа… По-моему, население что-то уж
разрослось. Шесть миллиардов, да?.. Наверное, потому и не жалко, что их
слишком. Но если уж прореживать… а это пора, пора!.. то все-таки надо с таких
вот, а не лучших…
Он вздохнул.
– Лучшие почему-то гибнут в первую очередь. Вообще не
перестаю удивляться, откуда все еще берутся порядочные люди?
– Главное, – сказал я, – что непорядочных уже
начали истреблять. Самых расподлейших – физически, остальные затихнут.
– Затихнут, – протянул Лютовой. – Эх, если
бы… Но если колабы спрячутся в норки, страшась нашего гнева, это и будет
поражением Юсы. Здесь она только на гниль и опирается.
Я кивнул, улыбнулся, мол, все верно, но смолчал, ибо это
только видимость правды. Ну, хочется, чтобы это был полный разгром врага, пусть
будет разгром врага. Беспощадный. На самом деле Юса – это не общество, живущее
по каким-то жестко заданным моральным установкам. Скажем, по устоям Ветхого
Завета или Корана. Это общество, живущее вообще без устоев, как грязные
обезьяны, получившие разум. Они и страшнее тем, что это просто разумные
животные, у которых нет ни души, ни сердца.
Но если мое учение, оно же религия и вера, войдет к ним и
достучится до них, то они его примут без той ломки, что предстоит, к примеру,
талибам, ваххабитам или ревностным католикам Ирландии. Юсовцы – это всего лишь
язычники, заблудившиеся во тьме. У них очень мелкие языческие божки: похоть,
секс без границ, потребительство, а это все исчезнет, как гнилой утренний туман
под лучами восходящего солнца. Приняв мои тезисы, они просто сочтут, что их
общество развивается и дальше, трансформируется, ибо оно – открытое общество и
т. д.
Вечером в тот же день я набрал большой пакет мусора, откуда
только берется, отнес к мусоропроводу. Когда возвращался, из квартиры Майданова
на лестничную площадку вышел массивный негр в форме юсовской армии. Я не
разбираюсь в их нашивках, но что-то подсказало, что это и есть тот самый
сержант. За негром шел красный Майданов, что-то лепетал, сзади слышался
суетливый говорок Анны Павловны.
Негр блестел, начиная от начищенной, как офицерский сапог,
рожи, до коричневых добротных ботинок так это сорок шестого размера. На нем
блестели и сверкали нашивки, бляшки, бляхи, пуговицы, а когда раскрыл рот, в обязательном
порядке блеснули крупные белые зубы, безукоризненно выровненные, выстроенные,
кричащие о могучем здоровье этого существа.
Я постарался не встречаться взглядом с Майдановым, не хочу
видеть унижение этого… демократа, отвернулся и закрыл за собой дверь. Даже не
остановился у глазка посмотреть, противно.
Походил по Интернету, кое-что скачал, апгрейдил. Телефон
звякнул, голос Бабурина прозвучал так, словно он орал глухому:
– Все трудишься? Сколько у государства ни воруй… или я
уже говорил?.. Давай на веранду, а то что-то тебя давно не видели. Это правда,
что щас нарасхват новая модель мыши для компьютера – с открывашкой для пива?
– А тебе зачем мышь? – спросил я. – Ладно,
иду… В самом деле, надо немного проветриться.
Он радостно заорал:
– Что может быть лучше, чем постоять на балконе и
подышать свежим воздухом? Разве что посидеть в накуренной комнате и попить
водки!.. Ждем!
На веранде резкий контраст черного неба с редкими звездами и
ярко освещенного стола. Блеск отражается на стенах и потолке. Судя по широкой
вазе с остатками сухариков, здесь споры уже в основном отгремели.
За столом чаевничали Майданов, Лютовой, Шершень. Анна
Павловна заботливо наполняла широкую вазу сахарным печеньем. Бабурин вбежал
следом за мной, обе ладони прижимали к груди гигантский пакет с хорошо
прожаренными рогаликами.
– Привет, – заявил он горласто, – участникам
броуновского движения!
– И тебе привет, – сказал Шершень и добавил легко:
– Переносчик.
Бабурин почему-то нахмурился. Я вообще заметил, что если в
первые дни он ликовал, что в нем такая важная генетическая информация, то
сейчас как бы слегка уязвлен. Кто-то из дедов был гением: но кто – не узнать,
батя Бабурина – детдомовец, и вот теперь через пять-шесть поколений снова будет
гений. А Бабурин как будто и не живет вовсе! Все его достижения по воспитанию
команды болельщиков, все труды по переездам вслед за гастролирующей командой,
все акции по битью стекол на троллейбусных остановках во славу великого
«Спартака» – все это как бы и не существует?
Он с горделивостью ссыпал в вазу, пока коричневые узорные
штучки не заполнили ее доверху, остальное поставил под стол, словно бутылку
водки.
– Бравлин, – сказал он жизнерадостно, – чего
морда такая постная? Грех предаваться унынию, когда есть другие грехи!
– Из-за чего вы тут… это, – сказал я, – морды
красные. Смотреть противно.
Бабурин объяснил:
– Они вообще странные!.. «Селтик» продул киевскому
«Динамо», это их не колышет, а такая ерунда, как взрыв в лондонском метро,
доводит до визга!.. Не понимаю.
