Бабурин чмыхнул в чашку, брызги полетели на стол. Ничуть не
смутившись, он заорал:
– Самоутверждение!.. Во какое слово я знаю! Они все еще
упрачивают… есть такое слово?.. упраченивают, упрачневают… упрачинивают…
тьфу!.. свои права.
Майданов зябко передернул плечами.
– Я за либеральные свободы, но, по-моему, чересчур
спешим. Теперь и эсэмщики наверняка выйдут на улицы и скверы со своими
приспособлениями для пыток. И начнут упрачивать, как говорит наш дорогой
коллега. Представляете, идешь по улице в булочную, а на дороге приходится
огибать этих орущих под пытками… переступать лужи крови!.. И нельзя возразить,
ведь они все проделывают добровольно! А кровь свою льют, не чужую. Как ребенка
отправить в школу?
Лютовой засмеялся:
– Вы с неба свалились? Ах, у вас Марьянка уже давно
вышла из школьного возраста! А вот мой младший в третий класс перешел. Там им
уже подробно рассказали о политкорректности, на которой держится, оказывается,
все наше существование. И уже рассказали о несчастных эсэмщиках, которых
преследует консервативное правительство и тупые обыватели! И пообещали, что
вот-вот и этот барьер падет под натиском свободы духа… Каково?
Эсээмщики, подумал я с понятной брезгливостью здорового
человека. Они, конечно, грязь, но эту грязь допустило общество. Какая сволочь
запустила в это стадо баранов, именуемое человечеством, тезис о всестороннем
развитии человека?.. Понятно же, что сволочных сторон в нем намного больше!.. А
попробуй ограничь, сразу же вопельки о нарушении свобод личности! Но если эти
сволочные стороны развивать с той же интенсивностью, как и, скажем,
математические способности, то мы получим такое чудовище, такую скотяру,
скотярище, что все животные от омерзения откажутся зваться животными.
Громкие голоса ворвались в сознание, я отвернулся от великолепного
зрелища ночи. За столом Лютовой с фарфоровой чашкой в обеих руках греет ладони,
клубы пара напоминают миниатюрные шляпки ядерных взрывов. Через свободный стул
от него – Бабурин, а Майданов, спиной ко мне, стоя доказывает обоим, размахивая
руками, как Савонарола на проповеди:
– …Да, но правильно ли это? Это легче всего вот так с
ходу отмести, отказаться…
Бабурин спросил деловито:
– А сколько он принес?
– Да не в том дело! – закричал Майданов. Он
перехватил их взгляды, обернулся, сказал: – Бравлин, что вы устранились? Мы
здесь уже новый чай пробуем!.. Какой-то с особо крупными листьями… Не знаю еще,
будем первыми дегустаторами.
– Рискнем, – согласился я.
Анна Павловна поспешно налила в мою чашку, оранжевая
жидкость смотрится хорошо, да и запах ароматный. Жаль, что сами листики
остаются в заварном чайнике, я дома прямо в чашку и заливаю кипятком.
Бабурин повторил:
– А сколько эта негра принесла?.. Они ж жадные, что
значитца – бережливые. Это мы зарабатываем, чтобы пустить по ветру! А у них все
копеечка к копеечке.
– Да дело не в деньгах, – повторил Майданов
беспомощно.
Лютовой молчал, Бабурин сказал понимающе:
– А раз принес баксы… то тут что-то неспроста! Юсовец
ни одного цента не потратит просто так!
– Я же вам говорю…
Бабурин предложил:
– А давайте у Бравлина спросим!
Я мелкими глотками отхлебывал чай, помотал головой.
– Даже не представляю, о чем разговор.
Майданов смотрел умоляюще. Бабурин сказал бесцеремонно:
– А тут та негра что-то зачастила. В прошлый раз,
вообще, с цветами явилась!.. Щас не видел, но провожали, как енерала.
Майданов возразил нервно:
– Обычная человеческая вежливость! По-вашему, если не
пинками в зад, то это как генерала?
– Я бы все-таки пинками, – рассудил
Бабурин. – Все-таки этот гад – сволочь. Никто не смеет нашу Марьянку
обидеть! Она – наша.
Майданов обратил тоскующий взгляд на Лютового. Тот
поморщился.
– К тому же – черномазый…
Майданов вспыхнул:
– Вы… вы… вы – расист!
Лютовой кивнул:
– Точно.
Майданов растерялся, Лютовой при таком страшном обвинении
должен бы сразу же в защиту, долго и путано доказывать, что он никакой не
расист, но Лютовой кивнул и сказал довольно:
– Еще какой!
А Бабурин похлопал Майданова по плечу и сказал успокаивающе:
– Ну чё ты такой? Просто мы твою Марьянку любим больше,
чем ты. Ты, дурень, не заметил, что она уже больше наша, чем твоя?
Анна Павловна смотрела отчаянными глазами, не знала,
благодарить или отчаиваться, я взглянул на часы, сказал:
– Ох, я опять не высплюсь!.. А завтра пообещал работу
сдавать.
Лютовой поднялся.
– Мне тоже пора. Чай был превосходен… и вообще, хорошо
у нас здесь!
Глава 8
Люблю высокие этажи. Я сменил не одну квартиру, и всегда
брал самые верхние. Друзья пугают, что с крыши легко залезть ворам, но для
этого воры должны быть опытными верхолазами, не всякий рискнет спускаться по
веревке, а круть не полезет в квартиру, о которой не известно заранее, что там
пачки долларов и горы золотых монет царской чеканки.
С балкона обозреваю не весь, конечно, город, ибо Москва –
это не город, это страна, обозреваю район, равный Парижу, Мадриду или Берлину.
А то и вместе взятым, не знаю. С той разницей, что в тех сонных европейских
городах жизнь после восьми замирает, а здесь на улицы в красочном изобилии
выплескивается совсем другой биологический вид. И одеты иначе, и двигаются
величаво-замедленно, и все у них не так, как у дневных существ – быстрых,
мельтешащих, очень деловитых, нагруженных сумками, с глазами, как у
вальдшнепов, по сторонам, чтобы не упустить шанс.
Воздух посвежел, легкие с удовольствием, жадно вбирают про
запас, даже чуть опьянел от избытка кислорода. Закат солнца не так красочен и
величав, как вчера – багровый диск просто утонул в сизом тумане, а небо еще
долго оставалось словно в окалине, уже не день, еще не ночь, а некое странное
подобие вечера.
На бульваре народ прогуливается, кто с собачкой, кто с
ребенком, по проезжей части иногда прошмыгнет запоздавшая машина – кто-то
задержался на службе, объясняя секретарше ее дополнительные обязанности.
Странное узнавание кольнуло сердце. Дежа вю, как говорим
вслед за французами, но в самом деле острое ощущение, что вот так же стоял или
сидел на высоте, смотрел на мир, и кто-то рядом говорил, говорил, говорил… Все
человечество – это один человек, пребывающий вечно, я уже бывал в этом мире… да
что там бывал, я в нем пребываю постоянно, всюду и везде одновременно, но вот
сейчас очень остро вспомнился эпизод, когда я впервые очень остро ощутил,
насколько я ценен, ибо только я, единственный из всех многочисленных «я»,
ощутил и познал истинную природу всего сущего, природу Бога, природу самого
себя, ибо я и есть сын Бога и Бог одновременно, потому обязан принести людям
истину, раскрыть им глаза…
