– Так, может, он сам, – предположил
Бабурин, – не того?
– Он не раз сдавал анализы, – возразил
Майданов. – А сейчас он только и думает, что у него будет ребенок!..
Лютовой спросил брезгливо:
– Ну и на фиг это вам?
Из квартиры выглянула Анна Павловна, прижала к глазам платок
и торопливо ушла. Майданов сжался, выдавил из себя:
– Я не стану говорить, что это не ваше дело. Мы так
долго привыкали жить… вот этой общиной, соборностью, что я всех вас считаю…
почти родней. Хотя и в родне, понятно, бывают разногласия.
Бабурин хмыкнул.
– Еще какие! С ножами брат на брата.
– Это не простой вопрос, – сказал Майданов, –
насчет ребенка. Но я подумал, а не подает ли наш Господь Бог знак? Не посылает
ли новое испытание, чтобы мы прошли через этот огонь… либо сгорели в нем, либо
вышли, очищенные от лжи, грязи и окалины? Что есть верное решение?
Бабурин бухнул:
– Негру в шею, а беременность… дык щас ее прерывают на
любом месяце.
– Это убийство, – возразил Майданов, лицо его было
одухотворенное, глаза горели, как будто мы не знаем, что Анна Павловна время от
времени посещает кабинет по прерыванию беременности. – Это нехорошо… И
церковь против, и вся наша человеческая натура восстает… да, иногда делаем,
когда прижаты к стене, но если есть другой выход?
Лютовой поинтересовался негромко:
– Какой?
Майданов поколебался, но мы все смотрим требовательно, он
поелозил взглядом по стене, ответил с предельной неохотой:
– Джон Блэк приходил просить руки Марьянки.
Бабурин крякнул и остался с раскрытым ртом. Лютовой, не
сдержавшись, за неимением стола ударил кулаком себя в бок, выругался. Анна
Павловна появилась, как джинн, прямо из воздуха, суетливо сказала «ну что вы,
что вы, зачем же так» – и снова исчезла.
Я спросил очень вежливо:
– И что вы сказали?
Майданов снова поколебался, мы уже видели по его лицу, что
он ответил. Он тоже понял, что видим его насквозь, выдавил нехотя:
– Я ответил, что… подумаем.
– А Марьяна?
– Марьяна с ним не общается. Она вообще старается
больше бывать в университете. Там друзья, подруги, наука…
Лютовой дышал часто, со злобой, спросил резко:
– Но от нее все-таки хоть что-то зависит, не так ли?
– Мы ни к чему не принуждаем нашу дочь, – ответил
Майданов гордо. Он вскинул подбородок, оглядел нас свысока, но жалко. – Ни
к чему! И никогда не принуждали. У нее всегда была полнейшая свобода выбора!..
Но, как более мудрые в жизни, мы просто обязаны что-то подсказывать,
рекомендовать, советовать… иначе что мы за родители?
Некоторое время пыхтели сигаретами в полнейшем молчании. Бабурин
начал пускать дым кольцами, сопел, хрюкал, чесался спиной о выступ стены. Анна
Павловна снова выглянула, словно из норки. Я видел, как ей жаждется вынести
вазочку с покрытыми сахаром сухариками, чтобы Бабурин привычно порылся там, как
свинья, выбирая самые поджаренные, чтобы мы пили ее душистый чай, беседовали,
общались, и чтобы все было хорошо и по-соседски мирно.
Лютовой сказал замедленно, негромко, но я видел, как он
душит в себе гнев:
– Да, вы мудрые родители. Конечно же, посоветовали
своему ребенку, как лучше…
– Да, – ответил Майданов с вызовом. – Да, как
лучше!
– Ибо вы знаете, – добавил Лютовой, – как
лучше.
– Да, – повторил Майданов. Лицо его пошло красными
пятнами. – Мы заботимся о дочери!.. Но мы учитываем и то, на каком
пересечении нитей судьбы мы оказались!.. Сержант американской армии…
Лютовой поправил:
– Сержант оккупационной армии.
Майданов раздраженно отмахнулся.
– Даже если так, что с того? Сержант оккупационной
армии просит руки русской девушки. Не в этом ли великий смысл, к которому нас
подталкивает Провидение?.. Он не настаивает, не требует, не берет по праву
сильного, а именно просит руки. Он хочет, чтобы у него была семья, дети…
– У него, – буркнул Лютовой.
– У них, – поправился Майданов нервно. – У
них!.. Не в этом ли великий замысел Творца, чтобы два великих народа не
враждовали, не воевали, упаси Господи, а вот так…
Бабурин сказал с негодованием:
– Ага, чтоб они наших баб?.. Нет уж, лучше мы их…
Лютовой сказал Майданову:
– А самому вам каково с таким союзником?
– Я сам по себе, – ответил Бабурин с обидой.
Подумал и сказал значительно: – Я сам себе – партия!
Глава 9
Зима прошла под двумя равнозначными знаками: иммортализм и
Таня. Я понимаю, конечно, что это неравнозначно – иммортализм успеет остановить
человечество на краю пропасти и повести к Богу, а Таня тревожит и обещает
блаженство только мне, однако что делать, я понимаю, что живу в теле животного,
которое только временами осознает свою божественную природу. Понимаю, борюсь,
но, как говорится, в беге с препятствиями чаще побеждают препятствия.
Мы встречались часто, обычно у меня, несколько раз у нее
дома, в отсутствие мужа. Вообще-то можно было и при нем, Таня сказала об этом
прямо, но я, поколебавшись, сослался на свои религиозные принципы. Какие? Да
свои собственные, у меня своя вера, своя религия и даже своя церковь. Она
приняла это как шутку, но я в самом деле уже разрабатывал даже то, что можно
было бы назвать Новой Церковью.
Вообще из всех церквей сейчас существует только ислам,
остальные превратились в кладбища. В лучшем случае – в богадельни, в пристанища
для психически больных, для слабых духом, нищих и увечных. Только в исламе все
еще не просто сильные духом, но возникают новые мощные течения, что в какой-то
мере будут… ну, конкурентами.
Ислам перешел в наступление по всей планете, первым поняв и
приняв, что мир – един. Сколько бы ни говорили тупари, что надо различать ислам
и исламских террористов, это все фигня. Наступает именно ислам. А то, что
Турция, скажем, сидит вроде бы спокойно, да еще и член НАТО, и Саудовская
Аравия не посылает свою армию, так ведь ни в одной войне вся страна не идет в
наступление. Для этого существуют особые люди, называемые армией, все остальные
работают, учатся, ходят в кино, словом, не воюют. Но страна тем не менее
наступает.
Несомненно, ислам обратил на себя внимание. И сильно
обратил. После первых же терактов пошли истошные крики о том, что всех их надо
стереть в порошок, разбомбить, изничтожить, в распыл… Но прошло время, и
начались разговоры, что с исламом придется считаться. Что придется идти на
уступки. Что придется как-то интегрировать его в общемировую систему, то есть
самим отказаться от каких-то сторон своего такого приятного скотства, а ислам в
ответ на это откажется от каких-то слишком уж строгих черточек в самом исламе.
