Наша психика такова, что все тянутся к первому. Свою тусовку
станут создавать, если здесь, у нас, покажется чем-то неуютно. Причем, очень
неуютно.
В ванной жарко, на горячие трубы страшно смотреть. Но вода
сверху ударила холодными плотными струями, я с наслаждением скреб ногтями
затвердевший пот и прочие экскременты, что тело вышвыривает через пористую, как
у коня, кожу.
Все-таки в этих тусовках, мелькнула мысль, «а ля соседи»
что-то есть особое. Если бы архитекторам удался замысел и все жильцы вот так бы
вечером за чайком, преферансом, домино или неважно чем, то мы бы держались бы
намного терпимее не только с соседями, но и с соседями соседей. Лютовой, что с
охотой отправил бы всех евреев в газовые камеры, здесь спокойно беседует с
евреями на самые разные темы. Они находят много общего в плане воспитания
молодежи, у них общие взгляды на искусство. Приди в самом деле время газовых
камер, Лютовой, как минимум, метался бы по городу, стараясь спасти «своего»
еврея, а то и вовсе восстал бы против этого метода решения «еврейского
вопроса».
Будь у нас соседом глава ваххабитов, и то соседство вынудило
бы нас соблюдать общие правила уживаемости, а за столом сперва бы говорили на
тему: есть ли жизнь на Марсе, вреден ли сахар, а потом в чем-то сумели бы
понять друг друга, в чем-то повлиять, а в этом и есть главный смысл прогресса
без войны.
Немков что-то вроде Майданова, даже работает в смежной
области, а Шершня знаем как человека, у которого в доме живут шмели и вылетают
через дырку в окне на прогулки. Если Немков – мягкий, интеллигентный,
уступчивый, то Шершень…
Вытираться я даже не стал, прошлепал голым на кухню, сожрал
большой бутерброд, добавил кусок колбасы и тоже сожрал – не налегать же на
печенье и сухарики Анны Павловны, оделся и вышел на лестничную площадку. Шершню
пока еще симпатизирую, до сих пор не попал под его жало, но, человек трезвый,
понимаю, что рано или поздно попадусь. И тогда моя рациональность уступит… э-э…
чуйствам. Все-таки живем спинным мозгом, а головной – на побегушках.
Майданов расцвел, завидя меня в дверном проеме. Это же
третий доктор наук за их столом, не так уж часто бывает, сегодня же Анна
Павловна всем подругам расскажет, какие люди у нее за одним столом, какие
милые, интеллигентные и высокообразованные соседи, одних докторов только трое,
остальные вот-вот ими станут. Про Бабурина можно не упоминать, а можно и сказать,
ведь он – ценнейший носитель особых генов будущего гения, к тому же Бабурин уже
сейчас – глава болельщиков «Спартака», а это такое движение, что вот-вот
выдвинет своего кандидата в президенты страны…
В мою чашку полилась светло-коричневая струя, аромат свежезаваренного
чая потек нежный, волнующий, изысканный. Я отхлебнул, прислушиваясь к
разговорам. Говорил Майданов, а значит, речь о нашем жутком прошлом, когда
сверкающие невинной белизной Штаты разрушили железный занавес и спасли нас от
ига коммунизма. Бабурин молча дул чай и жрал сухарики, Немков вежливо
поддакивал, а Шершень вертел головой, провожая взглядом залетевшую осу.
– А что скажете вы, Бравлин? – спросил вдруг
Немков.
С его стороны это было вежливое вовлечение в разговор
новопришедшего, но опрометчивое вовлечение. Проповеди Майданова о том, что мы
должны целовать Штатам задницу за спасение от коммунистической заразы, меня
достали давно. По возрасту я не успел побывать членом партии, но комсомольский
билет в кармане в свое время носил, и все, что там записано, находило отклик в
моем сердце.
– Вам мое мнение не понравится, – ответил я зло.
Уже завелся, надо бы сперва что-то про погоду, гастроли знаменитого Берта
Гудмена, но раз просили, то получайте: – Как бы ни говорили о мерзости девиза
иезуитов: «Цель оправдывает средства», но СССР с Запада разрушали именно самыми
подлейшими средствами! Здесь строили царство всеобщей справедливости, а из-за
рубежа вливали пропаганду, что всеобщей справедливости нет и не может быть на
свете! Мол, человек – подл, подл, подл! Здесь говорили о чистой любви, а с
Запада шла волна откровенного секса, здесь о чистоте отношений, а оттуда волна
пропаганды наркотиков, однополых сексуальных отношений, оправдания трусости и
предательства! Как же, любая жизнь дороже всех моральных ценностей и установок…
Майданов вежливо улыбнулся, у него есть великолепный ответ:
– Оттуда много чего шло. И сейчас идет. Но что берем…
– А чего стоит, – сказал я, –
суперпропагандистская волна о лагерях смерти, о невинно пострадавших? Этих
«невинно пострадавших» надо брать в кавычки, ибо где, когда, какие осужденные
признавали себя виновными? Нет, все они ангелы, пострадавшие от несправедливого
режима! Конечно же, все они политические борцы. Даже Чикатило – борец за
свободу самовыражения личности, права которой ограничило тупое полицейское
государство! Включите телевизор: какого вора где ни схватят – тот с
достоинством заявляет, что налицо политические мотивы, а он абсолютно
невиновен! И вот какая удача: обнаружены целые лагеря этих невинно осужденных,
целый ГУЛАГ!
Немков сдержанно улыбался. Он, старый коммунист, и сейчас
верен идеалам коммунизма и очень жалеет о гибели СССР.
– Да, – сказал я зло, – историю пишет
победитель! Строители были побеждены разрушителями. Теперь разрушители
навязывают свою трактовку. Отныне только она считается не только единственно
правильной, но и вообще единственной. Как и то, что войну с Германией выиграли
США, а Россия вообще не участвовала.
Майданов наконец позволил себе слегка поморщиться:
– Вы утверждаете, что в лагерях ГУЛАГа были только воры
и убийцы?
– Разве я такое сказал? – возразил я. – Не
передергивайте. Я сказал, чем именно пропаганда Запада делает ГУЛАГи. А вы
найдите хоть строчку, что в ГУЛАГах сидели и обыкновенные уголовники. Которые
грабили, насиловали, убивали… Укажите мне такую строчку. Как я понял по их
пропаганде, у нас вообще уголовников ни в одном лагере не было, а везде только
чистые, невинные диссиденты.
Немков сказал печально:
– Увы, уже по нашей пропаганде.
Оса улетела, Шершень наконец обратил внимание на нас,
гораздо менее интересных существ, сказал неожиданно:
– А по-моему, Советский Союз разрушили не столько
Штаты, сколько обыватели. Обыватели, что живут в каждом из нас. Я вроде бы
продвинутый и достаточно самоотверженный государственник, но, думаете, меня не
раздражало, что каждый день надо в очередях тратить часы? Думаете, я не говорил
несколько раз в день, что в США жизнь лучше… основываясь только на том, что там
нет очередей, а бытовых товаров больше?
Немков вздохнул.
– Как вспомню, так вздрогну. Не хватало всего. Все
приходилось «доставать». А это раздражало даже самых самоотверженных и
преданных. Коммунизм хорошо строить в сытой и благополучной стране, чтобы было
чем жертвовать, от чего отказываться. Или чтобы был ясный ориентир, до какого
срока нужно «потерпеть». Хрущев пытался выйти из положения, пообещав в
шестьдесят первом году, что через двадцать лет будет построен коммунизм. А при
коммунизме, как помните, всем будет хватать всего, и каждый будет брать «по
потребностям», то есть сколько захочет. Но наступил восемьдесят первый, а дело
с места не сдвинулось. Пришлось придумать особую фазу «развитого социализма»,
которого в теории не было, но положения дел это уже не спасло.
