Я получил коржик и стакан компота. Все-таки хотел подсесть, но потом решил, что так откровенно навязываться, наверное, на самом деле не стоит. Можно отпугнуть. Выпил компот, сгрыз коржик, коржик сполз в желудок и притаился в ожидании свершений.
Последней парой была мировая художественная культура. Культура не очень занимала меня, но я исправно выслушал лекцию про особенности средневековой церковной архитектуры и про то, что церковь и цирк – слова однокоренные.
На МХК можно было сидеть вольно, как хошь, и ко мне подсела Мамайкина, она слушала внимательно и старательно конспектировала в тетрадь. И даже зарисовывала что-то, при этом нагло наступала мне на ногу, просто трамбовала мою ногу с каким-то недостойным вице-чемпионки по красоте остервенением.
Лара тоже что-то зарисовывала, но что именно, мне видно не было. Косичка от усердия подрагивала.
Так прошел учебный день. Безрезультатно. Разве что я пальцев ног чуть не лишился, ну, а потом мы еще с Мамаихой немножко пообжимались возле котельной. Как собаки. Потом я вернулся домой, залег в трубу и стал немного думать. Лежал в трубе и искал причину. Вернее, повод. Для нормального знакомства.
Можно взять и банально пригласить в кино. Но она сразу поймет, что я подбиваю клинья, в кино просто так не приглашают. Хотя с другой стороны, после случая с яйцом это было вполне нормально – чел из чувства благодарности пригласил подружку на вечерний сеанс, спасибо хочет сказать за вовремя спасенную жизнь...
Но это будет выглядеть тупо.
И вообще все тупо. После дурацкого яичного приключения я чувствовал себя редким дубом.
Можно, конечно, позвонить, попросить помочь сделать уроки... Попсовато как-то. Да и с уроками у меня все в порядке.
Можно подговорить хулиганов, типа они нападут, а тут я выскочу весь в квантовой броне...
Старо. И Лара может просечь. Может, взять, плюнуть и просто сказать «давай дружить»?
Я перекатился на бок и приложился лбом к трубе. Труба не вибрировала, в трамвайном депо снова кончился ток, трамваи стояли покинутыми на своих линиях и мокли под дождем, весь день шел весенний дождь, я уже говорил. Может, это из-за дождя и распространявшегося в природе весеннего авитаминоза подойти толком к Ларе мне так и не удалось? Хотя я и старался. Потуживался. Но не получалось. Мешало все что-то.
Но, в общем-то, идея с хулиганами может и прокатить...
А может, сделать...
Я свалился с лежанки. Лара живет у Панченко, так, кажется, Шнобель говорил. Наталья Константиновна Панченко не только журналистский кружок ведет, она не только старая туристка, она еще и секретарь в родительском комитете. Пленку с покаянием надо сдать как раз в этот самый комитет. Но пленки-то нет, свои извинения я как раз и не снял.
Надо ехать к Гобзикову. Чем скорее, тем быстрее.
Я выдал торжествующий вопль и постучался лбом о трубу.
Вот оно.
Достал телефон, набрал номер.
– Егор? Привет. Это я, Кокосов в смысле. Ну да. Слушай, я пленку твою на диск вчера перегнал, ну, с пожаром где, приезжай ко мне, посмотрим. Когда будешь? Ну, давай.
Гобзиков сказал, что будет через час.
Я устроился в кресле пилота.
До прихода Гобзикова было еще достаточно долго, надо было гробануть время. Я гробанул его на алгебру. Решал скучные уравнения, переписывал их в тетрадь вальяжным почерком.
Без пятнадцати три явился Гобзиков.
Я про себя улыбнулся. Стиль одежды Гобзикова можно было обозначить примерно так:
«Сынок, ты идешь в приличную семью».
Костюм, сорочка, галстук. Ботинки сверкают, видимо, перед тем, как нажать на кнопку домофона, Гобзиков отрихтовал их портативной бархоткой.
Я поглядел на свои грязные джинсы и рваные кроссовки – и почувствовал себя человеком мира. Человеком, лишенным предрассудков, да и вообще продвинутым по всем направлениям. И не удержался, спросил:
– В музей, что ли, собрался?
Гобзиков не ответил. Он разглядывал трубу, было видно, что труба ему нравится.
– Кресла настоящие? – спросил он через минуту.
– Угу, – кивнул я. – Вообще все настоящее. Кофе хочешь?
– Не.
– Зря. – Я небрежно ткнул машину, машина выдала эспрессо. – Ты падай, чего стоять, в ногах смысла нет.
Гобзиков опустился в кресло. Я включил телевизор, забросил в плеер диск.
– Немножко темновато получилось, – сказал я. – Цифровики с цветом плохо работают, а в сарае – сам понимаешь... Зато пожар ничего, получился. Ты пока смотри, а я инструментарий подготовлю...
– Для чего? – не понял Гобзиков.
– Ну, это... Мне же надо извиниться, ты же помнишь...
– А, хорошо.
Я побежал в дом за штативом, буком и камерой.
Когда я вернулся, запись уже провертелась. Гобзиков сидел, изучал пустой экран.
– Ну, как? – спросил я.
– Хорошо получилось, спасибо. Диск что-нибудь стоит?
– Забудь, – отмахнулся я.
Выщелкнул диск из плеера, положил на стол. Установил на полу штатив, прикрутил камеру.
– Встань, пожалуйста, к стене, – попросил я Гобзикова.
Гобзиков встал.
– Значит, так. – Я расположился рядом. – Сейчас я произнесу текст извинения, затем мы пожмем друг другу руки. И все. Минуты две, не больше. Хорошо?
– Без проблем, – пожал плечами Гобзиков.
– Как будто в Венесуэле живем, – вздохнул я. – Публичные покаяния, порки на площадях, скоро рубашки красные раздадут... Ладно, сейчас нажму на кнопку, через пять секунд пойдет запись. Готов?
Я напустил на себя американское выражение лица, завел запись, лучезарно улыбнулся и произнес:
– Я, Евгений Валентинович Кокосов, приношу извинения Гобзикову Егору за свое некорректное поведение на уроке физкультуры. Извини меня, Егор.
– Ничего, Евгений, – сказал Гобзиков и тоже улыбнулся в объектив, – все в порядке.
Конечно, фонари у Гобзикова еще не сошли, но что тут поделаешь? Пусть в родительском комитете увидят маразм в полный рост.
– Также торжественно подтверждаю, – продолжил я, – что впредь никогда не буду вести себя некорректно. В противном случае пусть меня осудят мои товарищи.
Я протянул Гобзикову руку, Гобзиков руку пожал. Немного не в тему фонари, конечно, но с этим ничего не поделать. Мы еще разок пожали руки, для закрепления. И извинение закончилось. Я остановил запись, подключил камеру к буку и быстренько перегнал видео на жесткий диск.
– Через пять минут готово будет. – Я поставил файл на оцифровку. – Давай кофе все-таки выпьем?
