Из-за обострения аппендицита врачи освободили ее от тренировок на неделю. На сборах из Отепя в Тарту она ездила в физкультурный диспансер, чтобы узнать, почему болит спина. Ей сказали – хронический радикулит. Постоянно в согбенном положении – что ж ты хочешь?
Со сборов ехала на машине. Периодически она садилась за руль, сама вела машину.
Потом все чаще появляется фраза: «Болит желудок». Тренировки продолжаются до тех пор, пока уже станет невмоготу. Не хотела она поддаваться болезням. Но ничего не сделаешь. Отметила в дневнике: «Тренироваться больше не могу, все болит». И потом только скрепя сердце отважилась пойти и рассказать все врачу: «Ходила в диспансер на прием к Мышалову… 23 октября иду на рентген».
Рентген обнаружил язву. Потом в дневнике появилась такая запись: «С 24 октября по 16 ноября лежала в боль нице».
После больницы встретила на «Динамо» своего одноклубника Льва Яшина. Хотя Инга и не стоит в воротах, а Яшин не бегает по ледяной дорожке, но они прекрасно понимают друг друга. Уважают друг в друге товарищей по спорту. Он заботливо спросил ее: «Как самочувствие, Инга?» А перед больницей пошутил, когда увидел ее, сильно изменившуюся: «Мы с тобой, хозяйка, так выглядим хорошо, что нас нужно класть в ящик и заколачивать гвоздями». Посмеялись тогда, хотя и не совсем весело было.
Ну что ж, придется наверстывать упущенное.
Сезон 1963/64 года
Олимпийские игры. Что могло быть главнее для нее? Они стали ориентиром. Мысли ее витали уже там, в Инсбруке. Вскоре выдали и олимпийскую одежду – изумрудную шубку. Как участницу Ингу зачислили в списки, которые опубликовали в газете. Но что же произошло потом? Почему ее не было в Инсбруке? Или, быть может, она немножко обленилась после столь длительного бездействия во время болезни, так непривычного для труженицы, какой всегда была, и не успела набрать нужной формы? Заглянем в дневник.
7 ноября 1963 года: «Поздно вечером прилетела в Иркутск. Вчера вышла из больницы. Очень сильно болят ноги от долгого лежания. Просто не верю, что я на «свободе». Очень хорошо быть здоровым человеком. Здесь сильный мороз».
Жажда соревноваться видна.
21 ноября: «Болят спина и ноги от катания».
Привыкают мышцы к работе.
26 ноября: «Технически каталась хорошо. Только очень болит спина, но все равно я терпела эти 15 кругов. Болит голова. Настроение хорошее».
30 ноября: «От этой тренировки я очень устала, так как лед сегодня был тяжелый, пришлось работать усиленно. Самочувствие хорошее. После тренировки спала 2 часа. Завтра выходной день. Бегут девочки, интересно посмотреть, что будет. Завидую им, потому что очень люблю соревноваться».
В этих соревнованиях она пока не участвовала.
5 декабря: «Всего 76 кругов – 30,4 км». 7 декабря: «Всего 40 кругов – 16 км».
«За шесть тренировок сделано 315 кругов – 126 км».
«За пятнадцать тренировок сделано 790 кругов – 316 км».
Это вторая половина ноября и чуть-чуть декабря.
К соревнованиям врачи пока не допустили Ингу. В Челябинске поэтому только тренировалась и была зрителем. «Сегодня соревнования у женщин – приз Мельникова. Переживала за всех. Болеть труднее, чем бежать самой» (21 декабря 1963 года).
В форму она пока действительно не вошла. Очень старалась придать мышцам прежние свойства, побыстрее при учить их к работе. Почти после каждой тренировки ей делают массаж. С его помощью снимается усталость. Нередки такие записи: «Сегодня приняла токи Бернара. Сделан массаж».
Спортивную форму она постепенно обретала. 30 декабря 1963 года: «Самочувствие нормальное. Чувствую скорость. Разгоняюсь уже хорошо. От тренировки получаю удовлетворение. Вечером массаж и ванна».
А вот подводящая некоторый итог запись: «За двадцать семь тренировок после болезни преодолено 1276 кругов – 502 километра».
Потом и подавно дело пошло на поправку: «Очень хорошо чувствую лед, чувствую «падение» с ноги на ногу, вместе с корпусом хороший упор в лед» (2 января 1964 года).
Утерянная на время боевая форма вновь возвращалась, и приближающиеся отборочные соревнования в Москве должны были это только подтвердить.
Тренер сборной совершенно определенно сказал: поскольку физическое состояние Инги было несколько ослаблено, ей, чтобы попасть в олимпийскую команду, на одной из дистанций необходимо занять призовое место.
И в больницу тогда приходили к ней руководители, уверяли, зная, что для Инги значат Олимпийские игры: «Не волнуйся, Инга, ты обязательно поедешь».
«Решив, что мне нечего терять, – рассказывала потом Инга в своей книге, – я стала готовиться спокойно. И странное дело – результаты стремительно поползли вверх. Я удивилась. Удивились и тренеры сборной. Они сказали:
– Если ты на отборочных соревнованиях победишь Панову и Гулите, то поедешь на Олимпиаду.
– Только их? – уточнила я. – А если кто-то из спортс менок, явно не претендующих на место в сборной, обгонит меня?
– Мы же сказали: тебе нужно быть впереди Пановой и Гулите».
Инга очень старалась. Соревнования проводились на малом поле стадиона «Динамо» в Москве, и мы за нее пришли поболеть. В перерывах между забегами спускались с трибуны к ней в раздевалку, чтобы подбодрить, сказать, что мы все верим и надеемся…
Инга не только выполнила, но и перевыполнила ту программу, которую для нее определили тренеры, став, как и необходимо было, призером. Обогнала Панову и Гулите.
Пришли на стадион поболеть за нее многие ее знакомые… Поздно вечером с катка, помню, шли мы все вместе, в том числе и фигуристы Нина и Станислав Жук, первыми из советских фигуристов «прорубившие окно в Европу». Ей была приятна поддержка друзей, теперь она знала, что в Инсбрук поедет. Но по чьей-то воле все изменилось…
«На отборочных соревнованиях, – рассказывала Инга, – я выиграла у Пановой и Гулите, но впереди меня оказалась Клара Нестерова».
Мы сидели в один из зимних дней дома, ничего не подозревая. Как вдруг приходит она. Ей открыли дверь, она вошла, но даже в темноте прихожей по ее едва еще видимому в полумраке лицу угадывалось какое-то непоправимое горе. Инга, ничего не говоря, быстро разделась, скорее прошла в комнату на свет и села, словно только в этом могло быть облегчение. Она села на краешек дивана, как можно больше, насколько позволяла боковая его стенка, повернувшись к стене, с меловым неподвижным лицом, застыв взглядом в стекле серванта. И, вспомнив подсознательно о возможных наших вопросах, предупредительно, быстро и тихо, с дрожью в голосе сказала:
– Только ни о чем не спрашивайте, я не еду…
Так она просидела целых полтора часа и не произнесла ни единого слова. И нам никакие слова нельзя было произносить. Бабушка тихо плакала, мама тоже. Горечь эта была на всех нас поделена поровну.
При всем ее оптимизме, при всей ее стойкости настроение резко испортилось. Второй уж раз она, сильная, обладающая таким запасом энергии и еще не до конца раскрывшая свои возможности, оказывалась вне Олимпиад.
