Запущенная планета, подумал Охотник, переполненная жизнью, водой, растительностью, со слишком плотным и тяжелым воздухом и чересчур жарким климатом. Мир, где нет ни покоя, ни безопасности, одно из тех мест, где постоянно надо держать наготове все чувства и где, несмотря на это, неизвестная опасность может проскользнуть через все заслоны и схватить тебя за горло.
Приглушенно стонали деревья, и, вслушиваясь в эти звуки, Охотник не мог понять, откуда исходит стон. Лежа в пещере и размышляя, он понял, что звук этот – шуршание листьев и скрежет ветвей, а сами деревья не способны издавать звуки, что деревья и прочая растительность на этой планете, называемой Землей, наделены жизнью, но не разумом и чувствами. И что пещеры были постройками, и что люди объединялись не в племена, а в ячейки, именуемые семьями, и что постройка, в которой живет семья, называется домом.
Информация нахлынула на него, словно цунами, сомкнулась над ним, и, на миг поддавшись панике, он вдруг почувствовал, что тонет в ней, но напрягся, рванулся вверх – и волна исчезла. Однако в его разуме осталось все знание о планете, каждый бит информации, которой владел Оборотень.
– Извини, – сказал Оборотень. – Следовало бы передать тебе все постепенно, чтобы ты ознакомился с данными и попробовал их классифицировать, но у меня не было времени. Пришлось дать тебе все сразу. Теперь это все твое.
Охотник окинул приобретенное знание оценивающим взглядом и содрогнулся при виде горы перемешавшихся, перепутавшихся между собой данных.
– Многие из них устарели, – сказал Оборотень. – Многого не знаю и я сам. Сведения о планете, которые ты получил, состоят из того, что я знал двести лет назад, и узнанного после возвращения. Мне хочется, чтобы ты обязательно помнил: информацию эту нельзя считать исчерпывающей, а часть ее сегодня может оказаться просто бесполезной.
Охотник сел на каменный пол пещеры и еще раз прощупал темноту леса, подтянул, подправил сигнальную сеть, которую он развесил во всех направлениях.
Отчаяние охватило его. Тоска по родной планете со снежными и песчаными дюнами, на которую нет возврата. И, возможно, никогда не будет. Он обречен жить здесь, в этом хаосе жизни и опасностей, не зная, куда идти и что делать. Преследуемый доминирующим видом жизни на планете, видом, как выяснилось, куда более опасным, чем можно предположить. Существами коварными, безжалостными, нелогичными, отягощенными ненавистью, страхом и алчностью.
Глава 15
– Оборотень, – позвал он, – а что стало с тем моим телом, в котором я жил до того, как пришли вы, люди? Я помню, вы захватили его.
– При чем здесь я? Я его не ловил. И ничего с ним не делал.
– Не надо со мной играть в вашу человеческую казуистику. Пусть не ты, не ты лично, и все же…
– Охотник, – сказал Мыслитель. – Мы все втроем в одной ловушке, если это можно считать ловушкой. Я склонен думать, что мы оказались в уникальной ситуации, которая, не исключено, обернется для нас выигрышем. У нас одно тело, а наши разумы так близки, как не были никогда близки другие разумы. И нам нельзя ссориться: между нами не должно быть разногласий, мы просто не можем себе их позволить. Мы должны сосуществовать в гармонии друг с другом. И если есть какие-то разногласия, их надо устранить немедленно, чтобы они потом не дали о себе знать.
– Именно это, – сказал Охотник, – я и делаю. Выясняю то, что меня беспокоит. Что стало с тем первым мной?
– То первое тело, – ответил Оборотень, – подверглось биологическому анализу. Его исследовали, разложив на молекулы. Собрать его обратно невозможно.
– Другими словами, вы меня убили.
– Если ты предпочитаешь это слово.
– И Мыслителя?
– И Мыслителя тоже. Его первым.
– Мыслитель, – обратился Охотник, – и ты это принимаешь?
– У меня нет готового ответа. Я должен обдумать. Естественно, совершенное над личностью насилие должно вызывать неприятие. Однако я склонен рассматривать случившееся скорее как преображение, чем насилие. Если б со мной не произошло того, что произошло, я бы никогда не смог оказаться в твоем теле или соприкоснуться с твоим разумом. И твое знание, собранное со звезд, миновало бы меня, что было бы прискорбно, поскольку прежде оно было недоступно… А возьмем тебя. Если бы люди не сделали с тобой того, что сделали, ты никогда не познал бы значения картин, которые ты наблюдал там, на звездах. Ты просто продолжал бы собирать их и наслаждаться ими и никогда, может быть, не задумался бы над ними. Я не могу представить себе ничего более трагичного – быть на пороге великой тайны и даже не задуматься над ней.
– Я не уверен, – сказал Охотник, – что предпочел бы тайну чуду.
– Неужели тебя не увлекает необычность ситуации? – спросил Мыслитель. – Мы трое – вместе. Три существа, столь разные, столь не похожие друг на друга. Ты, Охотник, буян и разбойник; коварный, хитроумный Оборотень и я…
– И ты, – добавил Охотник, – всезнающий, дальновидный…
– …правдоискатель, – закончил Мыслитель. – Именно это я собирался сказать.
– Если кому-то из вас от этого станет легче, – сказал Оборотень, – я готов принести извинения за человеческую расу. Во многих отношениях люди мне нравятся не более, чем вам.
– И правильно, – согласился Мыслитель. – Потому что ты не человек. Ты нечто созданное людьми; ты агент человеческой расы.
– И все-таки, – возразил Оборотень, – надо же быть кем-то. Лучше я буду человеком, чем совсем никем. Одиночество невыносимо.
– Ты не одинок, – сказал Мыслитель. – Теперь нас трое.
– Все равно, – упрямился Оборотень, – я настаиваю на том, что я человек.
– Я не понимаю, – сказал Мыслитель.
– А я, кажется, понимаю, – сказал Охотник. – Там, в больнице, я почувствовал что-то такое, чего не ощущал никогда прежде, чего давным-давно не испытывал ни один Охотник. Гордость расы и, более того, боевой дух расы, который был запрятан так глубоко во мне, что я о нем даже не подозревал. Мне кажется, Оборотень, что некогда моя раса была такой же задиристой, как твоя сегодня. Принадлежностью к такой расе надо гордиться. Она дает силу, осанку и в значительной мере самоуважение. Это нечто такое, чего Мыслителю и его виду никогда не ощутить.
– Моя гордость, если я таковой обладаю, – отозвался Мыслитель, – наверное, другого рода и проистекает из других мотивов. Но я ни в коей степени не исключаю существования множества видов гордости.
Охотник вдруг обратил свое внимание на склон и на лес, встревоженный запахом опасности, о которой предупредила расставленная им сигнальная сеть.
– Тихо! – приказал он.
Где-то вдалеке он уловил едва слышные сигналы и сосредоточился на них. Шли трое, три человека, затем их стало больше – целая шеренга людей прочесывала лес. В том, что именно они ищут, сомневаться не приходилось.
Он перехватил размытые закраины их перекатывающихся волнами мыслей: люди были напуганы, но полны ярости и отвращения, усиленного ненавистью. Помимо злости и ненависти их подгонял азарт погони, странное, дикое возбуждение, которое заставляло их искать существо, ставшее причиной страха, – искать, чтобы найти и убить.
