Франс заявил, что он всегда определит еврея по определённому выражению его глаз — смеси страха и чувства превосходства.
Нам не везло с преследованием людей, покидавших магазин с тяжёлыми сумками. Либо они садились на велосипеды и быстро исчезали из виду, либо мы могли следовать за ними, но, как в случае с толстой женщиной, у них оказывались большие семьи.
— Иметь восемь детей ещё ничего не значит — это может служить прикрытием! — заявил Франс.
Везло нам только с немецкими солдатами и с членами NSB. Франс заводил с ними беседы, и некоторые давали ему монетки или немного еды. Таким образом мы продержались первую пару недель, принося домой хоть что-то — хлеб, маргарин, несколько яиц, даже чуточку шоколаду, — всё же лучше, чем ничего, но недостаточно, чтобы прокормить пять человек.
Состояние отца вновь стало ухудшаться.
Однажды вечером я стоял в дверях его комнаты, из которой пахло мочой и болезнью, и смотрел на него. В течение долгой минуты мне показалось, что он перестал дышать. Слёзы выступили у меня на глазах. Когда же отец вдруг начал дышать снова, я зарыдал как младенец.
* * *
Мать больше не говорила: «Яйца!» — когда мы расставались по утрам. Она вообще ничего не говорила. Мы также не могли сказать ей что-нибудь.
Франс и я всё время старались поесть что-нибудь при раздачах бесплатного супа на улице, чтобы не приходить домой слишком голодными, и, таким образом, оставлять побольше для моего отца.
Иногда мы разделялись с Франсом неподалёку от Лейлиграхт. Особенно если я следовал за кем-нибудь, кто не выглядел на сто процентов голландцем. Это было бы невозможным, помогай я Франсу с его креслом.
Когда Франс оставался сам по себе, к нему подходили люди и спрашивали, не нужна ли ему помощь. Естественно, возникали беседы, в которых Франс выяснял всякие подробности, известные только местным жителям, и рассказывал свою историю о том, как немецкие солдаты ели лошадиные мозги на снегу. Конечно же, перепадали случайные монеты.
Однажды я вернулся после безрезультатного преследования темноволосой женщины и увидел полицейского, разговаривающего с Франсом. На мгновение я испугался — неужели кто-то сообщил про нас? Но Франс заметил меня и подозвал к себе.
— Это мой племянник! — сказал он полицейскому. — Он помогает мне передвигаться!
— Хороший мальчик! — Полицейский кивнул мне. — Вы не поверите, что совершают в эти дни дети такого возраста и даже моложе! Рассыпаются по всему городу и тащат, что только могут удержать их руки! Голод доводит людей до безумия! Всё растёт — убийства, грабежи, воровство! И цены!..
— Но только не солдатские пенсии!
— И не зарплата полицейских!
— Привет твоей жене!
— Удачи тебе, Франс!
— Я был знаком с ним ещё до войны, — сказал Франс, когда полицейский отошёл. — Смотри, что он дал мне: продуктовые карточки на хлеб и молоко! Надо найти магазин, в котором можно их отоварить!
* * *
На следующий день я впервые увидел мёртвого человека.
Было очень раннее утро. Я вёз Франса по мосту.
— Гляди! — Он указал на воду канала.
Сначала я не понял, что это было — чемодан или автомобильная шина. Но ни то и ни другое — это оказался труп очень толстого мужчины, плававший в воде лицом вниз.
— Возможно, что это пьяница упал в канал и утонул, но я сомневаюсь! — сказал Франс. — Трудно найти сейчас столько спиртного, чтобы так напиться! К тому же, этот парень слишком толст, а алкоголики обычно бывают худые… Нет, я думаю, что это был скрывавшийся еврей, который умер ночью, а голландец, прятавший его, в панике выбросил тело в воду. Конечно, плохо быть расстрелянным за укрывание живых евреев, но кто же захочет быть расстрелянным за укрывание мертвеца? Особенно, учитывая, что тебе за него уже не платят!.. Это же просто кинокомедия в стиле Чарли Чаплина! — продолжал Франс, смеясь. — Представь себе, маленький тощий голландец пытается стащить огромного жирного мёртвого еврея вниз по лестнице, стараясь не разрушить её, а потом волочит через улицу к каналу в страхе быть схваченным немецким патрулём! О, я бы заплатил, чтобы посмотреть такое кино!
* * *
Последние дни июля выдались очень жаркими. Не выпало ни единого дождя. Зной и постоянная нехватка пищи превратили нас в вялых и сонливых.
Иногда, стоя за креслом Франса, я просто дремал с открытыми глазами.
Однажды мне пригрезилось, что все каналы замёрзли и официанты на коньках развозят своим посетителям бокалы с холодными напитками на серебряных подносах.
Я зажмурился и открыл глаза; видение исчезло, но то, что предстало передо мной, оказалось не менее поразительным. Кийс стоял прямо около кресла Франса, изумлённо взирая на него и на меня.
Я улыбнулся от счастья видеть его впервые с тех пор, как мы вместе ходили разгребать снег, предупреждая жителей о предательстве Мартина. Это было как раз перед моей болезнью.
— Кийс! — воскликнул я.
Но злобная усмешка презрения на его лице говорила без слов: «Теперь я вижу, на чьей ты стороне!»
И прежде, чем я мог сказать хоть что-нибудь, он поспешил прочь. Я понимал, что мне нужно погнаться за ним, объяснить, рассказать, как болен мой отец… Но он никогда не любил своего отца так, как я моего.
— А! Второй саботажник! — сказал Франс, вспомнив, где он встречал Кийса.
Я остался стоять как вкопанный.
* * *
Доктор объявил, что больше не будет посещать нас. У него закончились лекарства, а у нас не было денег. Он спросил, чем кормили моего отца в течение последнего времени. Когда мы рассказали ему, он только покачал головой, сказав, что положение безнадёжно.
Такую же безнадёжность я чувствовал в последний день июля 1944-го, когда мы с Франсом сидели в тени старых деревьев около церкви Весткёрк.
Франс дремал. Я бодрствовал, но всё окружающее не оказывало на меня никакого воздействия, как кинофильм с непонятным содержанием.
Поэтому я не обратил особого внимания на пожилую женщину, прошедшую мимо нас.
Внезапно она развернулась и, подойдя к нам, заговорила так резко, что Франс мигом проснулся.
— Что вы оба торчите на моей улице? Я вижу вас здесь каждый день!
Только в этот момент я понял — кто она: та старуха, которая сидела у окна над бакалейным магазином.
Но вблизи она не выглядела такой старой, хотя волосы у нее были полностью седые.
— Что мы ищем? — переспросил Франс. — То же, что ищут все — немножко еды, немножко удачи!
— Сейчас во всей Голландии нечего есть! А наша удача исчезла давным-давно! — продолжала она с пугающей яростью. — И ваша также, как я вижу! — Она посмотрела на ноги Франса.
— Это верно, моя тоже. В России! Там даже хуже, чем здесь. Я видел немецких солдат, евших ложкой лошадиные мозги!
