– Но они пока здорово тебя опережают, – сокрушался я. – Тупой силой берут, изворотливостью, не интересно даже. И поэтому я хочу предложить тебе кое-что предпринять…
Я поглядел на Октябрину максимально проникновенно, будто собирался сообщить ей главную тайну.
– Что? – растерянно спросила Октябрина.
– Есть способ… Я тебе помогу. Видишь ли, я предполагал, что события могут пойти так, и кое-что предпринял. Работоспособность ботов можно повысить почти в два раза, произнеся определенный код. Катализатор.
Я подмигнул Октябрине.
– Код?
– Угу. Три слова – и боты будут работать, как черти. И ты быстро обгонишь своих товарищей. Ну если их можно так назвать.
Октябрина ничего не ответила. И тогда я соврал:
– Потягин меня уже просил.
– О чем просил?
– Об этих словах. Еще вчера. Он как-то узнал… Одним словом, просил рассказать.
– Виталя?
Октябрина вроде как не очень удивилась, будто ожидала, что Потягин явится испрашивать преференций.
– Он, – подтвердил я. – А сегодня еще Урбанайтес придет, больше чем уверен. Будет умолять. Мне кажется, он уже готов умолять. А я не могу… Одним словом, я лучше расскажу эти слова тебе.
– Но это ведь не честно…
– Почему не честно? Все в рамках эксперимента. Все еще до начала было определено.
– То есть?
– То есть я предполагал, что кто-то придет. Явился Потягин. И Фома тоже явится. Они слишком хотят Карту, они ослеплены… Лучше уж я тебе помогу.
– Не надо, – отказалась Октябрина. – Лучше не надо, я не хочу…
Но я был неотвратим, как зима.
– Я тебя люблю, – сказал я.
Октябрина уставилась на меня с непониманием.
– Я тебя люблю, – повторил я.
Октябрина заморгала, будто заработали в веках два маленьких моторчика.
– Как это? Что это с тобой, Антон?
– Это слова такие, вот что. Я тебя люблю. Скажешь ботам…
– Ничего я не скажу! – крикнула Октябрина. – Ничего!
Она помахала ладошками с затягивающимися мозолями и побежала на свою плантацию. А я отправился обедать.
Сегодня на обед у нас были лепешки. У меня из муки лазерной очистки, у сатрапов из кукурузной. Впрочем, на обед явился только Ахлюстин, остальные предпочли потратить время на повышение производительности. Боксеру Ярославу на производительность, судя по всему, было плевать.
Он с аппетитом сжевал четыре лепешки, богатырски запил их водой и сказал, что хочет со мной поговорить.
Я с аппетитом сжевал четыре лепешки, богатырски запил их кокосовым молоком и сказал, что поговорить готов, мы всегда открыты к сотрудничеству.
– Может, пора остановиться? – спросил Ахлюстин.
– Остановиться? – не понял я.
– Закончить эксперимент.
– Можно и закончить, – я принялся ковыряться в зубах. – Отчего бы и не закончить? Если вы… ну, или хотя бы ты публично признаешь поражение. И согласишься принять название. «Дубрава» – оно мне больше всего нравится.
Ахлюстин промолчал.
– На «Чугунный Батискаф» ты тоже, я полагаю, не согласен. Понятно… Могу предложить что-нибудь попроще, поневиннее. «Недотепы», «Лопухи», «Неудачники»… «Туляремия» вот опять же. Нет, не нравится?
Ахлюстин помотал головой, предложил:
– «Почемучка».
Я сквозь грунт чуть не просочился, банана-мама! «Почемучка»! «Гремучка», а не «Почемучка»!
– Полумеры – не для нас, – не согласился я. – Не, «Почемучка» не пройдет, давай что-нибудь серьезное. Чем тебе «Туляремия» не нравится? Или вот, «Укус В Голову»! По-моему, это здорово!
Ярослав недобро прищурился и спросил:
– Значит, ты хочешь довести дело до обострения?
– Это не я хочу, это народ хочет, – я кивнул в сторону плантаций. – Участники эксперимента. Они уже столько сил приложили, столько раз перешагнули через себя, что отказываться просто глупо. Октябрина мне даже в любви признавалась.
– Что?! – Ахлюстин едва не подпрыгнул.
Как это трогательно, подумал я. Любовь. Великое чувство. Оно затрагивает всех, даже боксеров. Боксеры делаются нежными, боксеры не держат удар. Да, Ярослав хочет превратить Октябрину Иволгу в Октябрину Ахлюстину, жить счастливо и умереть в один день, не, сейчас точно прослезюсь. Прослежусь.
– Да, – я переключился на шепот. – Да. Вот, буквально два часа назад так и сказала – я тебя люблю. Ну я говорю, и не такое бывает, я понимаю, тебя пронзил стрелой Амур, но мое-то сердце отдано другой, Юлии Курдюмовой, она в хоре пляшет. А Октябрина так, знаешь, близко все приняла, расплакалась…
Я замолчал. И Ахлюстин молчал, только желваки играли. Я сочувственно похлопал его по плечу.
– Вот она посидела, поплакала, а затем мне и говорит – если уж ты отверг мои чувства, то изволь как-то это компенсировать. А не то побегу, кинусь в пучину.
– Как?
– В пучину кинусь, пойду на дно, как ржавый гвоздь. И так решительно на меня посмотрела. Ну что я мог сделать, Октябрина девушка щепетильная…
– Так и сказала – «я тебя люблю»? – перебил Ахлюстин.
– Ну да, – подтвердил я. – Три заветных слова. А тебя что, это как-то задевает?
– Меня? Нет, что ты… – Ахлюстин принял равнодушный вид. – Просто вот… Видишь ли… Это… Виталя в нее влюблен, Потягин…
Ахлюстин фатально покраснел. Да, не умеешь врать – не берись.
– Она ему нравится…
– Мне как-то даже стыдно, – перебил теперь уже я. – Так некрасиво получилось… Но без умысла совершенно, поверь! Я все сердце Курдюмовой уже передал…
– Да уж… – боксер страдал.
– Да-да, – посочувствовал я, – как в старой песне поется – «мы выбираем, мы выбираем…». Выбираем-выбираем, выбрать не можем… Ты не читал Брешко-Брешковского?
– Не…
– Ах ну да, ты же боксер. А я реконструктор. А книга называется «Человек третьего тысячелетия»…
– И что?
– И то. Брешко-Брешковский убедительно доказывает, что в начале третьего тысячелетия начал формироваться доминирующий ныне психологический тип личности, причем не в масштабах одной страны, а планетарно.
– Чего? – не понял Ахлюстин.
Нет, он все же боксер. Не быстро вкатывает.
– Того. Постепенно все люди на планете стали походить друг на друга. Поведением, реакциями на раздражители, эмоциями. То есть вот если взять нас: меня, Потягина, тебя и Урбанайтеса. Современный психолог, разумеется, узрит некоторые отличия…
