Вадим двинулся, на ходу поправляя лямки рюкзака, срывающийся с плеча ремень автомата. Странно, что запрещено приказом носить автомат на шее. Ну а что тут не странно… вот впереди застарелая колея от тяжёлой машины, видимо, пусковой установки, и лет ей, этой колее, может быть и пять, может и сорок… Изуродовали степь. Говорили, что когда Королёв сюда приехал со взводом солдат, тут пропасть было тюльпанов, а сейчас одна рыжая глина, словно лысина бухгалтера, торчит сквозь полынь… Колеи надо преодолевать осторожно. Особенно эту! – вдруг понял (почуял) Вадим, резко сбавляя скорость.
– Так, – сказал сзади прапорщик Петрович.
Колея была «вынутая». Второй раз за сегодня и второй раз в жизни Вадим видел такое. Он ожидал, что, как и утром, Башкало заведёт рассудительное нытьё, что вот она, вынутая, значит, точно, поблизости палит ништяк, хорошо бы осмотреться, пройтись фронтом, потому что это же лишняя тысяча рублей даже и на троих на дороге валяется… Но сейчас Башкало ныть не стал почему-то.
Вадим рюкзаком чувствовал взгляд старшего и сделал всё по уставу: приостановился, поднял открытую ладонь, останавливая группу, вытянул из-под поясного ремня полоску марли, набросил её на колею, и подождал, затаив дыхание, и только потом перешагнул, «обозначив начало движения повторным жестом открытой ладони, видного следующим за собой», подошёл к парному следу, в точности повторил действия. Перешагивать, причём, надо не точно над марлей. Чёрт знает что. Зона знает, что, сказал Бубнилда где-то между глаз Вадима.
Возразить было нечего.
– Смотри, колея разряженная, без ништяка, – сказал сзади Петрович. – Я его давно подобрал. «Гнатюк» тут был, хорошенький такой. Видишь, хоть след и вынутый, но замусоренный. А рабочая, злая колея всегда очень чистая, как будто только что проехали. Как на мокром песке. Но ты всё верно сделал, хвалю. Продолжай движение.
Пошли по треку дальше. Спасительный Бубнилда в голове Вадима в точке за переносицей, проснувшись, больше не затыкался, размеренно говорил бубня, что как будто ты и не уезжал отсюда, правда? не демобилизовывался как будто, а так и живёшь-тащишь на знаменитом Полигоне, правда? как в сон «меня опять забирают в армию» попал, правда? как будто не было трёх лет дома, не было Майки, не рождалась Катёнок…
– Стоять! – сказал вдруг Петрович остро.
Вадим замер с поднятой ногой, потом осторожно опустил её. Он не обернулся. Бубнилда притих. Оба уха открыты, ладони открыты. Уши и руки до запястий обязаны быть открыты в любой мороз, при любых обстоятельствах. Зимой уши у шапки не опускать! И никаких перчаток или рукавиц.
– Вася, блядь, грызть тебя попогрызлом! – сказал Петрович странным голосом.
Вот тут Вадим осторожно обернулся – всем телом.
Башкало, арьергард и возчик группы, маячил в положенных десяти метрах позади. А старший прапорщик Петрович, оставив свою палку воткнутой в мокрую степь, в нарушение всех уставов и неофициальных заклинаний шёл к нему, то есть назад, шёл назад, медленно поднимая руки по сторонам своей кепки. Вплотную подойдя к оцепеневшему прапорщику, Петрович так энергично бросил руки вниз, и с такой досадой там, внизу, развёл ими, и так витиевато в упор проклял мамашу прапорщика, что Вадиму стало ясно: первому разведвыходу рядового контрактной службы Свержина Вадима Валентиновича в Зону настал этот самый Он, подстерегающий каждого третьего неофита. Закончили упражнение, оружие к осмотру. Спасибо, что живой. Сие, впрочем, неизвестно.
– Не понял, Николаич! – пришипясь, с испугом, но и с вызовом сказал Башкало.
Старший прапорщик Петрович обошёл вокруг него, как вокруг ёлки, и спросил безнадёжно-спокойно:
– Вася, товарищ советский прапорщик! Где тележка, где вешки, ещё раз и так твою мать, и так?
Башкало крутанулся кругом себя, аж РПК на нём мотнулся, охлопал себя по бокам, и за десять метров Вадим увидел, как круглое его лицо резко и полностью опунцовело, превратившись цветом точно в диск на «вешке». Даже пунцовей этого диска стало, крашеного железным суриком. Аж черты лица пропали у Башкалы, только усики торчали вспухшей царапиной. Красная рожа прапорщика. Вадим никогда не читал книжки, но непременно в какой-нибудь есть такое: «красная рожа прапорщика».
Не будем забывать, вдруг проговорил Бубнилда важно, что Башкало выходит в Зону с самого начала, что он умелый и неутомимый ходок-стайер, и что РПК, называемый почему-то трекерами, наряду с АК-47, поёт в руках Башкалы на огневом рубеже почище иного соловья. Осторожней с ним надо быть.
– Николаич… – выговорил Башкало. – Мля, Николаич! Не знаю, сука! Не помню! Накосячил я, Николаич!
В садовой тележке, нежно выкрашенной шаровой краской, Башкало вёз полсотни вешек – проолифленных заострённых черенков от швабр с прибитыми к ним медными скобками пронумерованными дисками. Нежно выкрашенными в пожарный цвет. (Весь прошлый месяц Вадим посвящал окрашиванию тележек и вешек по два-три часа в божий день.) Боевая задача группы старшего прапорщика Петровича в сегодняшнем выходе формулировалась как «разведка и обозначение вешками третьей четверти маршрута “Обелиск – вч 20224”». Таким образом, потеря вешек херила задачу, и выход в целом, и репутацию Петровича, ибо сказано: «косячит старший».
– Как во сне, Николаич, не помню!.. – сказал Башкало истово. – Упустил!
А ведь врёт кусок, подумал Вадим. (Или это Бубнилда подумал?) Помнит он. Специально бросил. Ещё в кювете под насыпью. Там тележка и стоит себе теперь, и вовеки. Идти ему было задним, тащить тележку, да по гравию, да через рельсы, да в ужасе, да вслепую, и вполне третий вагон мог тележку зацепить, дёрнуть и тележника, сбить с ног, зажевать уже настоящими колёсами… так и ну её к шутам, эту тележку, а на той стороне железки уж будь что будет. За выход деньга уже капнула, а в следующий Петрович не возьмёт. И слава КПСС. С Петровичем выходить себе дороже. Жребий тянут чуть ли не. Которую неделю трекеры толкуют между собой, даже в «гусятник» слух проник, и Вадим в курсе, что старший прапорщик Петрович нынче выходит треками страшными, не вокруг «нейтралки», а в самую неизвестную степь, клинья бьёт в Зону, в такие места, где нормальные три километра по карте давно стали тридцатью объективно. В самом прямом смысле слов тридцатью, растянутые «аномальными интенсивностями неизвестной природы вблизи поверхности планеты Земля».
Ну не хватало мне ещё и мысли читать, подумал Вадим с неприцельной злостью. Теперь-то что? Три целые вешки у них остались, «проходные»: их нёс Вадим в петле рюкзака, наподобие мечей из фильма с Брусом Ли. Ещё одной, обломанной, вместо трости («Вместо посоха!») пользовался Петрович.
Петрович молча вернулся на середину дистанции Башкало – Вадим. Выдернул трость-посох.
– Свержин, вперёд к триста двадцать четвёртой, – обычным голосом приказал он. – Следующую вешку взять справа, в трёх метрах, и там стоп по команде. Шагом марш.
Вешку Вадим взял на правую руку минут через десять. Она торчала косо, сильно ребром к их ходу. Вадим дождался команды, повернулся к старшему, опустился на колено, ощущая пот между чулком ОЗК и бриджами. Было жарко. Петрович обошёл вешку, сделал от неё «спираль» на два витка, «осматривая» воздух, его плотность и влажность руками, потом сказал, указывая на избранное место:
