– И?
– И начнётся приключение. Подвалы Шао-Линя.
– Возьму автомат и грохну тебя, сука.
– Нет. И назад идти нельзя.
– А если пойду?
– Нет, в смысле, пробовать ты можешь всё, что угодно, пожалуйста. Хоть назад иди, хоть по мне стреляй. Тут полная свобода, такой у тебя никогда не было. Бери, сколько унесёшь. Пользуйся… Так, вот это ещё возьми, положишь в карманчик на крышке сундука.
Весёлой обернулся. В зубах Фенимора был зажат колпачок, Фенимор ввинчивал в него авторучку. Весёлой принял протянутую ему записку. «Взят на меня, Фенимора, утром 5 июля 92 года один нищенский стандарт. Верну до 7-го июля 92». И подпись.
– Нищенский? – спросил Весёлой с горечью.
– При других обстоятельствах я бы даже извинился, – сказал Фенимор, исчезая, как раньше нож, авторучку. Как фокусник, блин. – Дурно отправлять тебя на выход без полного снаряжения. Но по справедливости рассудить, вы же нас мочить ехали, друг Весёлой? А? Так что. Ну…
– Погоди. Посоветуй. Как, что, чего бояться. Что вообще делать мне?!
– Вернись. Больше ничего не могу сказать. Только собью тебе чуйку советом. Реально, это опыт, не грызи меня мурлом. Гайки – перед собой. Слушай, смотри. Не беги, когда не надо. Когда надо – беги. Всё. Вернись. Добрый путь.
– Благодарю, падла, и запомни, я вернусь и найду тебя, и урою, па-арву тебя, скота фраерского на свиные шкурки! Попомнишь меня и мою тачку!
Здоровенный стальной ящик был действительно вкопан в землю в трёх шагах, и в нём действительно было всё то, о чём говорил Фенимор, и ещё много сверх того, прикрытое целлофаном. Например (сверх всего) лежала на целлофане записка. В ней стояло: «Взял много братья вернулся рваный один. Диатез обкаменел на Поросятнике, Малов в лужу напротив Ракеты (вешк. 15-201) провалился. Ништяк бросил на Меже у Пяти Дорог сверху, на девятом шесту, не прятал. Кто возьмёт тот дешевка, кровью помыто. Два «пенсне» целых, жёлтая «77-иваси» и полкило «пляшущих человечков» в сумке от противогаза. Вернусь за ништяком и Маловым через неделю. Взятое восполню до конца месяца. Выходил 2-во июня, через П. Сегодня какое не знаю, ночь. Вроде 4 должно быть. Хомач».
Прочитав записку, Весёлой поискал Фенимора. Того уже давно не было. День клонился к вечеру, тихонько мирно шелестел камыш. Горизонты затягивала дымка, а на предзакатном фоне из дымки вырастали неявно две серые трубы старой городской котельной. На правой красный фонарь горел, а на левой чуть теплился, видимо, его что-то немного заслоняло, и казалось, что великан иронически прищурился.
Архив Шугпшуйца (Книга Беды)
Файл «Антон Уразаев, второй концерт в «Чипке», 1.1.19»
Отрывок, диктофонная запись, расшифровка 2.1.19»
…создание подлинной, детальной, ответственной истории Зоны и было и будет невозможно, братья, по причине элементарной и человечеству привычной —секретность, она же – жлобство, оно же жаба. (Хохот, оживление в зале.) Ни отдельные люди, ни десятки огромных организаций, братья, после Меморандума девяносто шестого года паразитирующие на поражённой спецэффектами аномальных интенсивностей неизвестной природы известной нам всем территории (выкрики), не могли похвастаться обладанием хоть сколько-нибудь полной базой ужасных чудес и событий. Невозможно было свести гигантские объёмы информации разных степеней качества, достоверности и упорядоченности в один компендиум. Дефрагментация, братья, неосуществима: слишком много мелких и одинаковых интересов, слишком много невежества, слишком много неверия, слишком много болтунов, и слишком, слишком много чиновников на кормлении. (Выкрики, хохот.) Все следили за всеми, все делали свои маленькие дела, все берегли свои куриные, золотые и даже рубидиевые, братья, яички, тщательно рассовывая их по разным корзиночкам, пряча даже от себя самих и никогда не записывая координат, адресов и наблюдений.
Таким образом, любое крупное движение по последовательному отбору и упорядочиванию действительно массивных информационных пластов неизбежно означало, что слишком кто-то умный слишком много хочет. (Крики «Точно, брат!», «Мочи скурмачей!») И ядовитая ноосфера, окружающая Зону, реагировала, братья, однозначно – моментальным пробуждением и непреодолимыми агрессивными действиями бюрократическо-корпоративных големов демократии, братства и свободы в их современной онтологии. (Тишина. Голос точно Весёлаго: «Ты что, дурак?» – «Он не дурак, а брат!» – «А какая разница?» Хохот.)
Вы меня не обидите, братья! Хороших людей на планете ещё очень много, но они решительно друг другу не доверяют. Вплоть до взаимного, братья, уничтожения. Что, впрочем, не может нас удивлять, зная-то человечество. («А ты-то его знаешь?», «А оно тебя знает?», «А шляпа у тебя слетела?») Наоборот, удивляют редкие, но непрекращающиеся проявления доверия.
Но эти самые проявления доверия ещё хуже, если судить по результатам! Всегда – тотальное уничтожение субъекта или объекта, к которому, к которым доверие применяется… («Наоборот! Которые применяют!», «Мочи скурмачей!», «Братья, пиво кончилось!»)
(Хохот.)
ГЛАВА 8
ЛИС
Коростылёва торкнуло в половине второго ночи ровно: как кот, очнувшись, и сев на постели, он сразу посмотрел на светящиеся часы. Девчонка, спящая рядом, явственно пробормотала: «Из Полинезии черешня, не липецкая…» Она не проснулась, не шевельнулась, лишь пробормотала про Полинезию и глубоко вздохнула. Пол был тёплый; не заботясь о шуме, Коростылёв включил свет на кухне, поставил чайник, насыпал в чашку растворимого кофе Black Jack, сел перед чашкой и принялся ждать звонка. В очередной раз он подумал, что, если бы эта самая «чуйка» не просто, скажем, будила его, а сразу указывала, куда бежать, что делать, то цены бы ей не было, этой чуйке. Можно было, конечно, уже сейчас одеваться и брести, не торопясь, по мартовскому морозцу в управление, именно в этом «брести не торопясь», в форе, чтобы проснуться и представляться подчинённым и начальству всегда бдящим деловым человеком, ценность чуйки и заключалась, и этим же и ограничивалась. В этом, да ещё в её безошибочности. Коростылёв давно перестал надеяться на ошибку. Телефон загремел одновременно с дребезжанием крышки на чайнике. Взяв трубку, Коростылёв слушал сообщение дежурного под аккомпанемент дребезга. Бежал Лис, и что-то случилось в «Двух Трубах».
Кофе остался сухим, крышка осталась дребезжать. Стремительно одеваясь, Коростылёв потряс девчонку за плечо. Истая инопланетянка, она отлично понимала, что такое тревога, сон слетел с неё, как не был. Она была красивая и сочная, пухленькая и тёплая, но имени её Коростылёв так и не вспомнил, а позже и не было причин его вспоминать. Или узнавать. «Деньги на столе, проверь дом, дверь захлопни». Она кивнула.
По мартовскому морозцу он спешил к штабу. Год назад он отказался от квартиры в Енеральском Доме, от которого до штаба было ходьбы на полсигареты, поселился в стандарте на Арканарской, за пять кварталов от центра, то есть, за целую сигарету от работы. Но так он всегда оставался в гуще беженского быта. Поэтому размеры второй части происшествия («что-то случилось в «Двух Трубах») он определил ещё по пути: очень много, нештатно много окон в балках и – ближе к центру – в домах было освещено, и многие загорались, и ни одно не гасло, и на улицах тут и там появлялись полностью проснувшиеся и снаряжённые ходилы. Фонариков никто не жёг, уличное электричество ни разу с нового года не отказывало. Некоторые ходилы с Коростылёвым здоровались. Все они двигались в противоположном направлении, навстречу ему или наискосок ему – к Угловому КПП. Когда он вывернул из-за «Чипка» на центральную площадь (её почти все бедованы по неистребимой инерции называли плацем), вдруг повалил какой-то пьяный, мокрый снег.
