«Дроля» он всё-таки не сказал. Всё-таки рейтинг.
Разговаривать с Лисовым Коростылёв прямо сейчас Коростылёв позволить себе не мог. Надо было хотя бы пистолет в сейф положить. Подчинённые встретили его прилично, как всегда. Напряжение в штабе не исчезло, но исчезла неопределённость. Дежурный принимал уже какой-то факс, не связанный с происшествием. В буфет дверь была открыта в обе створки, там звенело и рассаживались. Фирсова печатала на дивной электронной пишущей машинке. У неё чуть покраснел и опух её личный предатель нос, в остальном она тоже выглядела прилично, как всегда. Выпрямилась, глянула на него глазищами по-над полукруглыми очками. Какие будут приказания, товарищ… Дроля, твою бога мать!
– Радист хоть живой? – вдруг спросил её Коростылёв.
У неё дрогнуло лицо.
– Вы мне с Полетаевой жизнь, скорее всего, спасли, – сказал чистую правду Коростылёв. – И не только мне, Лена. Спасибо. – У неё стала надуваться нижняя губа, как у ребёнка. – Лена, я серьёзно. Тебе потом многие расскажут, как было. А я тебе говорю сейчас: вы мне жизнь спасли. Всё, отставить бабские гримасы. В кофе мне коньяку плесни.
Она принесла пахнущий головокружительно кофе через пять минут вместо обычных двух. Он уже успел дозвониться до Блинчука, который мчался со своим мобильным телефонным ящичком в Домодедово, уже успел ему втолковать, что пока ещё бунта нет, и появилась надежда, что и не будет, и везти с собой десантников из Пскова пока не надо. Она оставила кружку и сразу ушла. Блинчук, в общем, был в курсе событий, он не знал только, кто конкретно из семёновцев поймал Лисового, и очень интересовался личностью этого старшего лейтенанта, есть ли у него отдельное жильё, например. Напоследок, перед самым обрывом связи и последующим объявлением какого-то вздорного англоязычного юноши об этом обрыве, Блинчук успел предупредить, что купил Коростылёву сюрприз, «пиджор», и гарантировал, что тот удивится.
– Удавлюсь я, а не удивлюсь, – пробормотал Коростылёв. Его неудержимо тянуло в сон, прилив адреналина сходил, обнажая городской пляж на Ахтубе, заполненный загорелыми и прохладными… нет, загорелыми и тёплыми Любами Полетаевыми, Ленами Фирсовыми, птахами из первого ряда в офицерских бурнусах наголо… а-а-а, как благозвучно хрустят за ушами эти сладостные зевки, как приятен этот песок в глазах… что?
– Олег Витальевич, к вам Николай Петрович.
– А? – спросил Коростылёв, просыпаясь с кружкой в руке. Перед ним стояла Фирсова, в одежде, с папкой у живота. – Какой Николай Петрович, фамилия, вы что, Фирсова, как докладываете?
(Как докладываете своему дролечке. Сон сразу слетел. Матить не перематить, как выражается Пиня Блинчук, генерал Зоны.)
– Николай Николаевич Петрович к вам, товарищ подполковник.
– Звонит, я не понимаю?
– Лично просит принять.
– Где? Фирсова, придите в себя.
– Он приехал лично, просит вас его принять. Здесь, в штабе.
– Петрович? Бармен?
– Так точно.
– Здесь?! Просит принять?! Бармен Петрович?! Не понял, товарищ старший лейтенант!
– Он во второй аудитории, – сказала она, повернулась кругом, мягко щёлкнув унтятами, и вышла.
Коростылёв поставил холодную кружку. Было без десяти пять. Он почти час давил тут, на боевом посту, с кружкой наизготовку. Он подошёл к окну, припадая на отсиженную ногу, отодвинул обогреватель со сломанным колёсиком. Раздёрнул шторы. Начиналась оттепель, мимо стекла капало. Чуть поблекла чернота неба, половину фонарей уже отключили. Коростылёва удивило, что и вывеска «Чипка» тёмная, и стёкла витрин тёмные, холодные. Горожане разошлись по домам буквально. Площадь была, в целом, бела, но следы шин и на стоянке у штаба, и пересекающие саму площадь, были резко чёрными, вырезанными, мокрыми до асфальта. Стоял на стоянке дежурный козлик с антенной, и стоял прямо под окном, наполовину закрытый крышей портала, знакомый рафик-«скорая» артели бывшего старшего прапорщика Петровича (с рисунком обнажённой женщины в фашистской каске с рожками на крыше, о чём знали немногие). И артельный же москвич-«каблучок». Коростылёв повернулся и побежал.
Разумеется, по коридорам и лестницам он шествовал. Фирсова не пустилась его сопровождать, нарушая, конечно, этикет, но что уж теперь. Штаб вернулся (пока! пока!) к неторопливой ночной жизни, бдительной, но приглушённой. Вторая аудитория – общее помещение, где проводились инструктажи, а по-новомодному – брифинги, находилась на первом этаже, следующая дверь от лестницы за буфетной. И дежурный, и начкар, и пара терминаторов Семёнова стояли около неё. В вестибюле было прохладно, сквозило. С дежурным разговаривали двое безоружных трекеров в городской одежде и Женя-Туранчокс. Трекеры были Магаданцев и Андрей Коробец, приближённые артельщики Петровича. Коробец и ходила очень чуткий, хороший, вдобавок. Его заметили, замолчали. Он приблизился, его люди поприветствовали его и отодвинулись.
– Привет вам, ходилы, – осторожно сказал Коростылёв.
– Олег Витальевич, мы приехали с Николаичем, – сказал Туранчокс тихо. – Надо обсудить ситуацию. Тет-а-тетно. Потому что очень всё непросто.
– Не понимаю, Евгений, Николай Николаевич действительно здесь?
– Ну да, – сказал Туранчокс.
Коростылёв наставил палец на аудиторию.
– Ну да, – подтвердил Туранчокс. – Там. Олег Витальевич, мы не с приколом, всё очень серьёзно. Вы давайте с шефом сами. Я его таким видеть долго не могу. Разговаривайте, и мы уже назад. Он там с женой, чего не поймёте, вы с ней. И с ним. Там ещё Вадим Свержин.
Он добавил после паузы, но без улыбки, не издеваясь, всерьёз:
– Только близко не подходите, он кидается. – «Кидается» с ударением на «и» произнёс, что в устах интеллигентнейшего Жени звучало как грязный мат. – Он на нас-то кидается. Жуть берёт. Да и опасно, вдруг заразно.
Коростылёв огляделся. У его людей были лица ошарашенные. Не каменные, не отстранённые, ошарашенные. На гранитном полу было натоптано, мокро – от выходных дверей до двери в аудиторию.
– Товарищ подполковник, мы вроде по-тихому всё организовали, вроде не нашумели, – сказал дежурный, откашлявшись. – Только Елене Евгеньевне сказали тихонько, чтобы она вас позвала. А так вроде нормально – приехали трекеры из «Двух Труб» обсудить дело с Калитиными. Депутация вроде такая.
Проще было войти. Коростылёв вошёл в аудиторию и сразу прикрыл за собой дверь. В аудитории сильно пахло какой-то кладбищенской химией и сигаретным дымом, и дыма было много. Весь свет был включён, шторы на всех окнах были задёрнуты. Стулья и столы были сдвинуты к окнам и стенам. В аудитории было четыре человека. Ольга, жена Петровича, неимоверной красоты худенькая женщина, сгорбившись, сидела нога на ногу на ближайшем столе, курила. Тарелочка у её бедра была переполнена окурками. В руке, запястьем опирающейся о стол, она мяла синенькую пачку «Житан», то мяла её, то постукивала ей по столу, а на большом пальце другой руки, с сигаретой, она покусывала ноготь, а локоть этой руки стоял на колене, и докуренная до половины сигарета дымилась прямо у глаз, а в глазах стояли слёзы, видимо, от дыма, и глаза были ярко-зелёные, но белки покраснели, и была смазана тушь. Она была в старых джинсах-бананах, жёлтых альпинистских ботинках, джемпере, а тёплая жёлтая куртка валялась на полу, сползла со стула, на который её сначала положили. За её спиной, в конце аудитории, на возвышении, где всегда стояли два сдвинутых канцелярских стола для докладчиков, лежали на этих столах носилки, а к носилкам было примотано какими-то тканевыми лентами дёргающееся тело. Ленты охватывали и тело и носилки полностью, до состояния мумии человек был обмотан, запелёнут. Наружу торчали только ботинки, непрерывно стукающиеся носками, и ладони, корчащиеся ладони, искривляющиеся пальцы, скребущиеся пальцы, ищущие пальцы. Носилки мелко дрожали, запелёнутое тело рвалось с носилок, и носилки придерживал Вадим Свержин, сидевший рядом на стуле, в ногах у запелёнутого, и Коростылёв сразу вспомнил суворовскую повесть в журнале Нева, когда сжигали человека в печи. А четвёртого человека показывали по телевизору, стоящему почему-то на боку, здоровенному, с диагональю почти в рост человека. На боку на полу стоял телевизор, прислонённый к одному из столов рядом с лекторским возвышением. Какой-то очень плоский огромный прямоугольный телевизор, Коростылёв раньше таких не видал. У него у самого была квадратная видеодвойка. С экрана, из-под помех, мимо на него смотрел бармен Петрович, погибший в 1989 году на выходе военспец, «афганец», старший прапорщик, легендарный разведчик из первой сотни, оживлённый Зоной, и с тех пор Зону не покидавший дальше нейтралки. Бармен, хозяин «Двух Труб», непререкаемый авторитет. Смаглер и торгаш. Миллионер. Близкий друг Папаши и крёстный Яны.
