(…), вроде бы даже протрезвевшая, что-то буркнула на шведском. (…) услышал её. Были и энтузиасты? Были и герои? Были. Добрый путь. Но неудачи не стоят благодарности, и мертвецы не пишут реферируемых статей, и Нобелевская премия посмертно не присуждается. Что не записано – то не наблюдалось. Выродилась, дорогая моя Ингрид, вся наша Большая Наука в серию фантастических боевиков, основанных на реальных событиях… Вот тебе и наука.
Доктор Горски, с размаху присев и едва не разбив себе подбородок, сунул бутылку под стол и отобрал у (…) недопитый стакан.
Молчать! – гаркнул он в благоговейной тишине. – У меня больше всех публикаций, молчать и слушать, раз уж вы меня упросили говорить без обиняков и без… без этих. Технику Матушка сорок лет палит, она не окупается, связь так и не работает, а к каждому дрону нашего уважаемого (…) с его патологическим чутьём не привяжешь. Сейчас я вам скажу. Сейчас вы услышите правду. Накипело у меня.
Как мне жаль Советского Союза Республик Социализма! Как мне жаль, что этот жуткий геополитический кадавр немецкого Франкенштейна упал мордой и захлебнулся своим страшным свекольным салатом… Слушайте меня! Я расскажу вам. Я тоже видел сон. Снилось мне, что Матушка – до сих советская, мои ничтожные оппоненты. И я эмигрировал в русские! Я записался в чекисты! И я начал искать в Зоне абсолютное оружие для установления мирового господства коммунизма. А попутно – по-пут-но! – занимался своим грёбанным математическим моделированием гравитационных интенсивностей предельных величин. Я мучил политических заключённых и гонял их… да ещё детей, солдат срочной службы… за данными и материалами. И они у меня бегали! И некоторые возвращались. Приносили мне ништяки и данные. Устанавливали мои приборы и записывали показания! Возвращались даже мёртвыми с тетрадями наблюдений! А по субботам, напившись спирту, я трахал усатых советских капралш-телефонисток… и, поверьте, был совершенно счастлив, и – слушайте! – я действительно двигал мировую, мать её, науку, вперёд. Семимильными сапогами вперёд пихал, и даже в страшном сне не лелеял я авторские, мать их, права университетских, мать их, спонсоров и попечителей… И генералиссимус Сталин пожаловал мне… чем он там жаловал своих неизвестных героев?
Жизнью жаловал, сказал новичок (…). Чем ещё пожалуешь раба? Не свободой же. На хрена она овце?
Доктор (…) сел, слово из него внезапно вышел воздух. Внимание собрания, однако, не ослабло ни на йоту.
Не надо иронизировать, дорогой мой русский Иван, сказал он грустно. Я же не фантазирую. Я плачу. У нас, грубо говоря, машина времени, машина пространства и машина желаний под боком в одном агрегате, а мы сорок лет в войнушку играем, лишь бы соседу не дать в ней разобраться… Я обобщаю, разумеется, и утрирую, сказал доктор (…) непосредственно (…). Не надо искрить камнями ваших уважаемых почек, высвечивая низость моего мысленного преступления перед человечностью. Ведь я в отчаянии, а отчаянье есть аномальная интенсивность известной природы… А в отчаянии я, потому что мы в беде. Не в Беде, не в Матушке, а в беде. А беда, повторяю, не в том, что так и не мы не знаем наверняка как, почему, из чего и зачем возникла Зона, почему локализация интенсивностей столь безумна и не воспроизводима в сфере нашего опыта… мы ведь даже конфигурации Зоны не знаем точно, милый мой (…). До сих пор! Высота обнаружения аномалий – то десять, а то и триста километров от поверхности, а то вообще спутник горит на десяти тысячах в зените… А ни одна из обитаемых станций не горит! Почему станции с людьми не горят?! Объясните мне?! Ну, а про наше доблестное бурение… Срам! Только однажды в десятом году мы зафиксировали воздействие на Зону извне – спасибо этой сверхновой, как её… Не в том беда, товарищ наш новый (…), что мы не понимаем, почему, оказывается, гравитацию можно наливать в вёдра, и какова природа памяти аномального электричества, и каким образом психоматрица конкретного человека записывается в стационарный геном и может быть воспроизведена на клоне… почему, наконец, возможна и существует машина времени… и как тот идиот в девяносто третьем году попал из Капустина прямо на «Мир»… А почему Вадим Фенимор, Проделки Фикса, остальные долгожители не стареют вообще?! Это же бесит! Мне же уже семьдесят два, я тоже хочу! (…) помолчал. Беда в том, уважаемый (…), что при нынешнем положении вещей мы этого и не сможем узнать… понять… сплясать и спеть. Мы даже не начинали. И не начнём. Ни-ког-да».
Вот такой очень вразумительный текст записи. Молодец парень, осваивается в писателях. Лучший у меня в кружке. Интересно, кто же этот «новичок»?
ГЛАВА 9
СРАЗУ НЕСКОЛЬКО
ДЕВУШКА
Вы очень милый, нет, правда, вы очень милый, мне даже неудобно, хочется вас поцеловать, вот так, нет-нет, вы лежите, а я принесу воды, никогда такой не видели, как странно, это вода «перье», она у нас в обычном магазине продаётся, разве вы не знаете, у нас же суперское снабжение в Беженске, с самого почти начала, я помню, была маленькая, классе во втором, папа привёз из Риги жвачку, в виде сигарет, так за мной вся школа ходила, и старшие, просто королева бала, а к тем демократам, немцам, болгарам, чехам, что по Варшавскому договору приезжали на полигон учиться стрелять, строго-настрого было запрещено подходить, поймают – родителям капец, и по службе, и по партийной, у демократов тоже много чего было, одежда, часы, жвачка, всякие брелоки, журналы порнографические или со звёздами, плакаты, это всё потом привозили уже наши с полигона, но в городе ни-ни, начальник страшный у нас был полигона, как сухой закон объявили, так даже кефир пропал, это в восемьдесят шестом, в восемьдесят седьмом, а до этого, папа рассказывал, года до восемьдесят четвёртого даже у солдатиков в столовых виноград зимой подавали по грозди каждый день, вода открывается не так, крышечку поверните, ничего особенного, верно, но очень чистая, и ей как-то вдоволь напиваешься, так вот, ещё были венгры, а румыны никогда не приезжали, а после Зарницы плохо мы жили где-то года полтора всего, пока всё не устаканилось, и знаете, что я вам скажу, устаканилось когда все поняли, что нам уезжать нельзя, запрещено, что мы всё-таки отравились чем-то и можем занести заразу, вот тогда начали обустраиваться, думать, а тут и президенты подписали сначала меморандум, и к нам повалили американцы, немцы, настоящие, французы, с техникой своей и едой, вообще-то американцы сразу тут были, у них же целая комиссия под Зарницу угодила, никто не вышел, ни один человек, люди видели, как они в их общежитии двери изнутри закрывали, это во время паники, нет, они не в гостинице жили, в общежитии, которое потом «летучая хрущёвка» стала, знаете, ну вот, сначала они его благоустроили очень здорово, евроремонт, а потом начали приезжать генералы, конгрессмены, учёные всякие, резали ракеты, папа злился очень, а потом подружился с одним генералом, мистером Спайном, серьёзно, генерал Спайн, Шпион по-нашему, не смейтесь, и вот папа тогда и перестал злиться, это была комиссия по соблюдению договора о классе ракет, а потом папа должен был тоже ехать в Америку, смотреть, как они свои такие же утилизируют, ну вот, поэтому американцы сразу же появились, очень помогали, и мы им помогали, ребята их проводили в Зону, искали выживших, но никто же не выжил, я тогда ещё очень удивилась, сколько у них женщин, не телефонистки никакие, не химики, а настоящие таки боевые бабы, а в прошлом году открыли аэродром, не тот Аэродром, что в Зоне, вы не путайте, косо смотреть будут, а новый, он называется аэропорт, и всего сразу стало много, даже машины стало можно покупать сразу из Америки, вы знаете, нам ведь никто ничего не запрещает, администрация военная, но какая-то очень с душой к людям, к трекерам, вы зря так, что перспектив никаких, смотрите, во-первых, а какие у нас они были раньше, да никаких, в Москву поступить в институт, что ли, вот сейчас, не смешите, одна сплошная стрельба и голод, а у нас тут Международный институт, и учёные сразу такое шефство организовали, при Институте и школа, и вечерняя школа, сами же учёные и учат, хотя, правду сказать, я понимаю, что они за нами наблюдают одновременно, все понимают, ну и что, нет, эти сигареты я не буду курить, давайте моих покурим, возьмите у меня в сумочке, пожалуйста, осторожно, он заряжен, с ментолом я не люблю, что вы, что я вам, шлюшка из Астрахани, что ли, я бедованка, так что мы там про перспективы, ну не поездим по стране, было бы куда, а с этого года у нас начались организованные полёты на Гавайи, вы знаете, это же американский штат, и вот так договорились, что там Институт откупает, или в аренду берёт надолго, пляж и гостиницу, и безвизовых, невыездных возят на Гавайи на море, круглый год, так что раз в год каждый съездит на десять дней, а потом, у нас же во внешнем Периметре здоровущий кусок поймы, Ахтуба, пляжи, леса, да ещё никого чужих, мы всё дерьмо там мы сами и убрали, и сами следим, вы заметили, как у нас везде чисто, а работы навалом, вот смотрите, аэропорт, городские службы, торговля, Институт, администрация, всё обслуживание, всё строительство, а один наш бедованский мальчик, очень талантливый, в Институте работает и у него своя лаборатория, чем не карьера, ну да, ограничения, но у кого их нет, где их нет, вот возьмите меня, вот я сейчас, пока учусь на проектировщика, городской дизайн, работаю с людьми, вы у меня сегодня всего третий, всё чисто, всё по согласию, и попробует кто-то обидеть, весь город за обидчиком явится и под газон положит, и сейчас мы с вами ляжем спать, никто никуда не торопится, и зарплата официальная, и чаевые, и медицина, и удовольствие, все всё понимают, нас же очень мало, мы друг друга бережём и понимаем, будет у меня муж или не будет, я знаю точно, что одна никогда не останусь, полюблю выездного – так он или военспец будет, или учёный, а они если сюда приехали раз, то это очень надолго, мы никогда не говорим слово «навсегда», а туристы-альпинисты, так это тоже понятно, если турист полгода тут прожил, живой, полезный, то он тоже надолго, да ну, прекратите, какой тут секс-туризм, какие извращенцы, да пусть приезжают, попробуют, рассмешили, право слово, мы же даже к ребятам не обратимся, сами такого секс-туриста разберём, так что, знаете, у нас же у многих родственники на Земле, нам же есть, с чем сравнивать, где лучше-то, и чем, да ничем, а вы меня с собой зовёте, куда, ну куда, вы очень милый, конечно, и сегодня просто как бог любили, я с вас и денег не возьму, нет, серьёзно, я как на крыльях после вас, но серьёзно сходится, тут уж разговор особый, смотреть надо мне на вас, какой вы, выдержите ли тут, допустит ли вас Матушка, соседи, так что вы уж не говорите зря пустых слов, сначала вот они наполнятся, а потом уже и говорите, и потом, тоже мне нашли женщину своей мечты, тут каждая такая и даже лучше, что значит заскучаю, почему, весь город в ресторанах, музыканты свои, звёзды к нам ломятся, не всех ещё зовут, «Машина времени» у нас тут как родная, ой, вы знаете, я маленькая же была, двенадцать лет, когда Зарница грянула, и мы сидели в степи, в палатках, только-только весна, ещё холодно, все ещё не отплакали, все ещё надеялись, тоска такая, у меня подружка повесилась от тоски, хотя у неё и мама вышла из Зарницы, и папа, а она повесилась, была такая полоса, шок, и вдруг на Времвокзал приезжает «Машина времени», и три часа нам под дождиком они играли, прямо на платформе, так мы прямо все как проснулись от них, никогда не забуду, потом у нас Стинг был, Майкл Джексон, Мария Кэрри, потом гитарист этот забавный, не помню фамилии, Марк, всё прямыми рейсами, туда и обратно, об этом же вообще мало кто знает, карантин есть карантин, звонки родным прослушиваются, письма читают, ну ничего, не на каждого падают газовые метеориты, что значит верю-не верю, сказано вам газовый метеорит, значит газовый метеорит, ох, да, верно, заболталась я, продолжать, а вы что будете делать, о-о-ох, какой вы милый, вот так, да, да-да, сейчас я чуть повернусь, о-о-о, здравствуйте, добрый путь.
