Послышался звук двигателя. Фенимор не позволил мысленной пурге на тему «в Зоне ездиют машины!» даже и начаться, забил её в студень воображаемой лопатой. Бубнилда тоже смолчал. Бубнилда отличный парень, верный друг, трепло, знающий, когда не надо. Сейчас было в высшей степени не надо.
«Скорая» артели была на самом деле машина «скорой помощи». Старинный ходкий плосколицый «рафик» Магаданчик выменял за японский телевизор в Средней Ахтубе у какого-то замглавврача. Машина была почему-то почти новенькая, только кожзаменитель и пластмасса либо покоробились, либо потрескались, а так её даже перекрашивать не стали, а артельный «каблучок» отдали в безраздельную хищную власть Туранчокса. Вот белая буханка с красным бампером вывернула на кладбищенскую грунтовку, Фенимор похлопал парализованного Барбоса по носу, сказал: «Увидимся» и пошёл навстречу машине сквозь рощицу, дивясь краем сознания явлённой ему свободе выбора направления. Можно обойти вот этот ободранный тополёк справа, а можно слева. Фенимор обошёл справа. Начинаю хаметь, как щенок на втором выходе, подумал он. Но чувство прямой безопасности, родившееся и повзрослевшее до совершеннолетия за час, проведённый в сегодняшней Зоне, стояло как-то очень прямо и очень надёжно, и не было проявлением хамства – или основой для него. Нет, полное уважение к Матушке никаких изменений, никаких мутаций не претерпело. А если я просто их не вижу, думал он, то конец моей чуйке, и надеяться больше не на что, это смерть, мне и девчонкам моим. И никак иначе, но никак иначе и не пойдёшь сейчас, нет другого пути. Катёнок, Майка, девки мои, если что – я старался, я так старался, я изо всех сил. Я даже одного динозавра убил один на один, ни в какой книжке не нарисованного.
Весёлой остановил «скорую» впритык к рощице. Наружу не вышел. Фенимор сел в кабину на место врача, положил локоть на кожух двигателя. Весёлой курил, но Фенимор ничего на это не сказал. Опустил стекло.
– Ты вообще машину водить умеешь? – спросил Весёлой.
– Учился на «козлике», как раз вот тут, на полигоне, – ответил Фенимор. – Разберусь, если что.
Весёлой ловко выплюнул окурок в своё открытое окно, рванул рычаг, и, скособочившись и высунув башку свою стриженную наружу, стал рывками разворачиваться. Фенимор упёрся рукой в панель, прижимая себя к креслу.
– К бетонке? – спросил Весёлой.
– Да. Напрямик по степи не…
– Это ясен пень, – оборвал его Весёлой.
– Ты вроде как с претензией ко мне, ходила.
– Я вам, сукам, никогда мою «семёрочку» не забуду, – сказал Весёлой. – Мчались бы сейчас, как Эдди Мерфи.
– Какую «семёрочку»? – поражённо спросил Фенимор, упираясь. «Скорая» скакала по кочкам тысячу лет не езженой грунтовки вдоль возникших справа рельсов «котельной» ветки, лежавших почти вровень с дорогой.
– Гэ, сука, сорок шесть пятьдесят шесть вэ дэ! – ответил Весёлой зло. – Бежевая! Восемьдесят девятого года.
Фенимор промолчал. Такая была у Весёлаго отдушина. Редко он к ней прибегал, чтобы обложить его или Николаича, поэтому всякий раз Фенимору упоминание о «семёрочке» было в новинку. Рельсы ушли в пустырь правее, канули в страшном даже издали зеве врат территории складов Военторга, откуда никто не возвращался и где по ночам выли по-собачьи призраки. Дорога как-то незаметно обрела покрытие из трещиноватого серого асфальта, причём кочек на ней, по ощущениям, наоборот, прибавилось. Северная трёхметровая кирпичная стена приближалась, сверкая гранями окаменевшей побелки, и вот машина въехала под её сень. Этот трек был не провешен никем, потому что на дороге, в середине её на «складском отрезке», громоздилась многоуровневая система гитик, в то сторону, откуда они ехали, оскалившаяся невидимо огромным, от складской стены почти до самого руслица Ближнего «кубиком Рубика». Собственно, это была ещё одна стена, девяностометровая, только невидимая, преграждающая дорогу и весь пустырь слева. Поэтому склады и обходили ближе к городу, хотя из тела системы, и с пустыря, и из русла ерика манили трекеров россыпи ништяка: на пустыре, наскоро опутанном колючкой, располагался временный склад галантерейно-скобяных товаров. Большую партию мебели привезли незадолго до Вспышки в город, а всё сопутствующее, всю фурнитуру и мелкое железо в ящиках под целлофаном и брезентом складировали здесь. На пару дней.
Фенимор видел его в работе дважды, а Весёлой в одном из выходов сразу четырёх товарищей, включая ведомого, потерял в четырёх последовательно преграждавших путь «Рубиках».
Весёлой прибавил скорость.
– Ну, что, старшой, окропим снежок красненьким? – хрипло сказал он и переключил передачу. Фенимору очень хотелось зажмуриться, но глаза сами собой лезли на лоб и набирались откуда-то телескопической мощи. Не меньше сотни «рисок» разного возраста на асфальте глубоко в теле гитики («Рубик» не «вырисковывался», его изредка можно было унюхать, когда он был свежим, он пах горячей сталью) окружала две слипшихся от крови кучи одежды и снаряги. Автомат одного из погибших лежал там же, на асфальте, а вот второй человек, умирая почти рядом со стеной, в агонии крутанул свой РПК на ремне, как пращу, и пулемёт, взлетев, повис на кронштейне настенного фонаря. Фенимор не знал этих двоих, сколько-то времени назад помнил только их имена, но уже забыл.
«Рубик» был проходимой злыдней. Тут всё дело было в стрессоустойчивости. Если со стороны зрелище разъятого на квадратики человеческого тела путём поворота каждого из квадратиков вокруг произвольной оси приводило наблюдателя в шок, то сам обладатель разъятого тела, вдруг обнаруживая себя в реальности персонажем буржуазного Дали, остаться спокойным и не делать резких движений в принципе не мог, хотя единственная надежда на спасение в этом и заключалась. Но… судорога, рывок – и визуальный спецэффект овеществлялся, и порубленное осколками расколотого объёмного зеркала тело в беспорядке частей оседало внутри одежды наземь, и куча квадратных кусков мяса начинала сочиться вязкой, мгновенно охлаждённой крови.
– Рубик-джян, я тебе одну умный вещь скажу! – заорал Весёлой, и на этом месте Фенимор закрыл глаза. Только бы он на них не наехал, подумал он зачем-то, он ведь тоже сейчас зажмурился… «Скорая» подскочила на каких-то кочках, накренилась, подскочила, ударилась днищем, поручень рвало из рук, Весёлой давно уже молчал, а потом грянули тормоза и Фенимора швырнуло вперёд так, что подломились локти. Мотор в два фырчка заглох.
Открылась (пахнуло степным ветерком) и хлопнула, закрываясь, дверца.
Фенимор отжал себя (руки болели) от панели, тоже открыл (наскребя ручку наощупь) дверцу и вывалился наружу. С утра он ничего не ел, в баре не завтракал также, даже чудовищных коктейлей своих не пил, поэтому спазмы были очень мучительны. Потом стало легче, и он открыл глаза.
Они проехали весь забор, стояли с другой стороны складов. Справа открывался недурной вид на город, ласково окатываемый приглушённым, но тёплым светом Солнца. Особенно был обласкан штаб Автобата в тридцати метрах от них. Собственно, они проскочили даже перекрёсток этого асфальтового огрызка с навершием улицы Кирова. «Скорая» стояла передними колёсами в неглубоком кювете. Слева, за переездом, виднелись стационарные вешки Бродвея. Впереди была платформа мотовоза «Бетонка». Поистине родные места.
