Вернувшись в отель, я до одиннадцати утра ожидал звонка Райсса, чтобы договорится о встрече. Телефон зазвонил в десять. Это был Манн. Он попросил меня немедленно прийти. Я объяснил, что в течение часа должен встретиться с Райссом.
– Вы можете пойти. Но он не появится, – сказал он.
Мне стало плохо от мысли, что Райсса уже убили, и, взяв такси, я помчался к Манну. Шпигельгласс был у него.
– Он сбежал! – закричал он. – Уехал из отеля в семь утра.
Мы с Манном обменялись взглядами. Дышать стало легче.
На следующее утро, в понедельник 19 июля, я получил письмо от Райсса, в котором он прощался со мной и объяснял, почему так поступил. Прочитав письмо, я убрал его в карман. О моей дружбе с Райссом хорошо знали, и я понимал, что меня, конечно, отзовут в Москву, где спросят за все. Я отправил в Москву рапорт по поводу всей сложившейся ситуации. Быть на службе у Сталина и иметь тесные взаимоотношения с тем, кто порвал с ним, – это слишком серьезное дело. Я знал, что мой отказ помочь в убийстве друга будет расценен Ежовым и Сталиным как преступление. Я предполагал, что вот-вот вернусь домой, и запросил инструкций.
Утром 20 июля, во вторник, в три часа утра, меня разбудил телефон. Звонил Шпигельгласс.
– Вы получили письмо? – спросил он.
Я честно ответил, что не знаю, о чем он говорит. Спросонья я совершенно забыл о письме от Райсса.
Шпигельгласс попросил меня немедленно встретиться с ним. Я колебался. Он настойчиво утверждал, что дело срочное, и я наконец сдался. Я быстро оделся и спустился в ближайшее кафе. И вот там Шпигельгласс спросил меня именно о письме от Райсса. Удивившись его всеведению, я достал это письмо из кармана. Он захотел прочитать его и попросил немедленно сделать фотокопию, что было совершенно невозможно. Однако он так настаивал на копии, что я решил отдать ему оригинал.
Итак, мое положение все более и более осложнялось. Я получил письмо от «предателя» Райсса и не уведомил об этом Шпигельгласса сразу. Более того, сначала я отрицал сам факт получения этого письма, когда он позвонил мне по телефону. Все это явно делало меня в глазах Шпигельгласса сообщником Райсса.
Я написал жене, чтобы она собиралась и вместе с ребенком ехала в Париж и что мы скоро возвращаемся в Москву. В конце месяца она прибыла в Париж, и мы поселились здесь под именем Лессенер в пансионе на улице Мароньер, что в Пасси – хорошем жилом районе.
10 августа пришел приказ о моем возвращении в Москву. Поскольку срок действия моего австрийского паспорта на имя Эдварда Миллера истек, то мне прислали специальный паспорт на имя чехословацкого коммерсанта Шенборна. Мне нужно было выехать из Гавра в Ленинград на французском пароходе «Бретань», регулярно курсирующем между этими двумя портами.
Еще до моего приказа о возвращении Шпигельгласс узнал от меня, что сестра Эрла Браудера по имени Маргарет являлась одним из моих оперативных сотрудников. Он попросил меня передать ему ее для «важной работы» во Франции, поскольку ему нужны были там надежные люди. Я не хотел вовлекать мисс Браудер в «важную работу» Шпигельгласса, потому что я представлял, какого рода была эта работа, и подумал, что американцем следует понимать, во что они могут вляпаться, если работают на секретную службу Сталина.
Сейчас я должен был передать дела Шпигельглассу, а потому он попросил меня лично представить его моим основным агентам и особенно настаивал на встрече с мисс Браудер, работавшей здесь по американскому паспорту на имя Джин Монтгомери.
Мисс Браудер – женщина далеко за тридцать, тоненькая, невысокого роста, похожая на школьную учительницу, – уже несколько лет работала на советскую военную разведку. В 1936–1937 годах она находилась в Центральной Европе, где положила начало работе нашей секретной радиостанции. Мисс Браудер окончила нашу спецшколу в Москве по специальности радист и жила за границей под видом студентки.
После моего возвращения из Советского Союза в конце мая я вызвал ее в Нидерланды. Мы встретились в начале июня в Амстердаме, где она остановилась в отеле «Пэи-Ба». Поскольку моя штаб-квартира находилась в Гааге, а для частых встреч это было достаточно далеко, я предложил ей перебраться в Шевенинген. Она так и сделала и жила здесь в июне – июле 1937 года в отеле «Зирест». В конце июля я вызвал ее в Париж, где она обосновалась в отеле «Лютеция» на бульваре Распай.
Другим моим невероятно талантливым агентом, из тех, кого я представил Шпигельглассу, был молодой голландец по имени Ганс Брусс – сын видного профсоюзного лидера. Я пока не догадывался, что в ближайшие недели Гансу предстояло сыграть роковую роль. Я больше всех доверял ему – своему помощнику во многих секретных операциях. Он был близким другом моей семьи. Мне нравилась его молодость, и я очень хорошо относился к его жене Норе.
Итак, я готовился 22 августа отбыть в Москву на пароходе «Бретань». С того момента, как Райсс вышел из дела, и все время, пока я жил в отеле «Наполеон», за мной следили, и я ощущал себя, что называется, под колпаком. Когда приехала моя жена с ребенком и мы переехали в пансион в Пасси, слежка стала даже более навязчивой. Жена, гуляя в парке с ребенком, сразу заметила ее. Конечно, это был приказ Шпигельгласса. Она плохо себя чувствовала, и ее состояние еще более усугублялось беспокойством. В довершение всего ребенок заболел коклюшем. Когда определилась дата моего отъезда, стало ясно, что мне придется оставить семью здесь. Я сделал все необходимое, чтобы они могли последовать за мной через несколько недель.
Имея при себе паспорт на имя Шенборна, я около семи вечера прибыл на вокзал Сен-Лазар, чтобы сесть там на восьмичасовой поезд до Гавра, а оттуда уже отправиться в Ленинград на корабле. Примерно за десять минут до отправления я сдал свой багаж и уже сел на свое место в железнодорожном вагоне, как вдруг парижский агент ОГПУ вбежал туда с запиской в руках. Он сказал мне, что только что пришла телеграмма из Москвы с инструкциями, которые велят мне оставаться в Париже. Я даже не поверил ему, но еще через минуту один из моих людей влетел, задыхаясь, в вагон и сообщил, что только что получено еще срочное зашифрованное сообщение того же содержания. Я попросил показать мне телеграммы, но мне ответили, что они у Шпигельгласса. Я забрал багаж и сошел с поезда как раз в момент отправления его с вокзала.
И тут меня осенило: все дело с моим отзывом было затеяно для того, чтобы посмотреть, действительно ли я вернусь в Союз. Таким образом, я прошел проверку. Но меня это крайне возмутило. Я понял, что это не только конец моей работы в разведке. Я больше не вернусь в сталинскую Россию.
Я зарегистрировался в отеле «Терминюс» близ вокзала Сен-Лазар под именем Шенборна, чешского коммерсанта, чье имя я позаимствовал. Жена все еще жила в пансионе как мадам Лесснер. Я написал ей несколько слов о том, что не уехал. Той ночью я в одиночестве мерил шагами Париж, думая над вопросом, возвращаться мне или нет.
Следующие несколько дней я все время пытался понять, почему мой отъезд отложили в последнюю минуту. Сталин хотел дать мне последний шанс продемонстрировать свою преданность? Однако слежка за мной заметно усилилась. Вечером 26 августа я поехал с Гансом и Норой в театр на прощальную постановку по пьесе Горького «Враги», который давала советская труппа, находившаяся в Париже. Мы сидели во втором ряду. Во время первого антракта чья-то рука коснулась моего плеча. Я обернулся. Это был Шпигельгласс с несколькими приятелями.
