Вы, профессор, еще очень молоды. Наверное, вы думаете, что любовь – это клятвы у алтаря или шепот в летнюю ночь? Нет, мой друг, не только. Это – когда пожилой человек, инвалид, если называть вещи своими именами, зачем-то отказывает себе в естественном, давно заработанном праве состариться в уюте и комфорте собственного дома и вместо этого упрямо держит дистанцию между семьей брата и собой, чтобы на репутации любимой не появилось даже крошечного пятнышка. Это – когда он яростно отметает советы (представьте, были смельчаки, которые решались давать ему советы!) найти, пока не поздно, хорошую скромную женщину, чтобы в старости не остаться без ухода (он или вежливо рекомендовал не лезть не в свое дело, или отвечал, что надеется умереть движимым и в здравом уме). Это – перенос любви к женщине на ее ребенка, о котором он заботился куда больше, чем о своем собственном. Я говорю о себе и о кузене Фредди Мюррее, который скоро появится на этих страницах. Это – мужество годами скрывать от родных и особенно от моей матери подступающую немощь и болезни. Больше всего на свете он боялся стать для нее обузой, именно для нее, прекрасно понимая, что она бы никогда его не бросила. В феврале 1907 года у него больше не осталось сил притворяться, и тогда он уехал в Германию, чтобы прожить вдалеке от Клеми, не потревожив ее покоя, месяц, два, полгода, насколько его хватит. Фредерик еще сумел отыграть этот последний «спектакль» с отъездом так, что мать и вправду ничего не поняла.
Теперь вы, наверное, спросите: а она его любила? И если любила, почему не развелась со своим мужем и не вышла за Фредерика, ведь на дворе были уже либеральные 1890-е? Отвечу на первое: да, я уверен, что она его любила так же преданно и нежно, как он ее. А на второе: несмотря на то, что уже действовал «закон Наке» о разводах, между ними – двумя братьями и женой одного из них – это было исключено. Куда бы они ни поехали, они везде стали бы изгоями. Отвечу сразу и на третий незаданный вопрос: знал ли мой отец? Хочется верить, что не знал. Я предполагаю, что они сразу договорились держать свои отношения в глубочайшей тайне и расстаться при первом подозрении на огласку. Я никогда не слышал ни одного намека на близкие отношения Фредерика с женой его брата, и никому не пришло в голову сопоставить ее отлучки с его отсутствием в городе, а ведь недоброжелателей у него всегда хватало. Похоже, даже враги считали, что в ла-рошельский период своей жизни он принял что-то вроде монашества в миру.
Я пишу это, профессор, лишь для того, чтобы вы смогли лучше его понять. Такое допущение лично для меня многое объясняет. Например – то, что помогло ему выдержать нечеловеческое напряжение его второго парижского десятилетия. А потом и в Ла-Рошели эта любовь, тайная, запретная, но взаимная и, без сомнения, счастливая, давала ему силы жить, была источником радости и вдохновения, и вместе с огромной любовью к родному городу (что ни для кого не является секретом!) привела его в 1890-е годы к творческому взлету, прорывным идеям, нескольким книгам-шедеврам, к многолетнему самоотверженному служению главному делу его жизни… Публиковать мои догадки или нет – ваше право. Фредерик не доверял мне своей тайны и не брал с меня слова ее хранить. Бог знает, что предпочел бы он сам – скрыть эту тайну навсегда или оказаться разгаданным, понятым и оправданным следующими поколениями…
Испытание мудрости
В январе 1893 года Фредерику исполнилось шестьдесят. В мае того же года в Ла-Рошель пришло письмо от Марцелы, в замужестве Мюррей. Она написала ему впервые за эти годы и во всем призналась. Вот что ее вынудило.
Ее скоропалительный брак оказался удачным. Джордж Мюррей женился на Марцеле, прекрасно зная об ее положении, более того, с большим трудом сломил ее упрямство и убедил принять помощь. Фредди родился через шесть месяцев после свадьбы, но был за небольшую взятку объявлен недоношенным и записан как законный сын. Муж Марцелы оказался достаточно великодушным человеком, чтобы не держать зла на маленького ребенка. Но ревность опять зашевелилась, когда Фредди начал взрослеть. Мюррей все эти годы старательно отгонял воспоминания о давнем сопернике, который обманул и бросил Марцелу (так он думал вопреки фактам, вопреки ее собственным словам). А тут в чертах сына проявилось несомненное сходство с «ним», да и в характере Фредди ему стало мерещиться все больше чужого, неприятного, не свойственного маленькому британцу. С другой стороны, даже такой наследник был все-таки лучше, чем никакого. Со временем Мюррей почти убедил себя, что должен быть признателен профессору Декарту – ведь если бы тот оказался порядочным человеком, обожаемая, боготворимая Марцела никогда бы ему не досталась. Но как-то раз Мюррей не сдержался и после глупой детской выходки сына (тот верхом на стуле с гиканьем ворвался в комнату матери, которую уложил в постель приступ мигрени) бросил ему в ярости: «Ты весь в своего отца и точно так же, как он, думаешь только о себе!»
Потом он многое бы отдал, чтобы вернуть эти слова назад. Поздно! Когда у Фредди прошел первый шок, он потребовал объяснений. Задачка не из легких – в викторианскую эпоху рассказать двенадцатилетнему мальчику о том, что леди, его мать, до того как выйти замуж за джентльмена, имя которого она теперь носит, была каким-то странным и скандальным образом связана с другим мужчиной, в результате чего у нее родился ребенок. В романах, которые Фредди тайком брал из «взрослых» шкафов в библиотеке, это называлось «она пала». Его мать, стало быть, пала, она падшая женщина. А «он» – тот, от кого у Фредди половина крови, – откуда он вообще взялся? Кто он такой? Почему это все должно было случиться именно с ним?!
* * *
Три года назад мой кузен Фредерик Мюррей гостил у нас в Ла-Рошели со своим младшим внуком – захотел показать ему, где происходили события, описанные в конце романа «Три мушкетера». Я ни за что бы не подумал, что шотландские школьники тоже читают Дюма-отца! Десятилетний Энди Мюррей тут же подружился с моим внуком Жаном, всего на год старше, и, разумеется, эти дети не оставили в покое двух стариков – вместо того, чтобы спокойно пить вино в беседке, мы с Фредди бегали за ними по ступенькам старого форта и следили, как бы они не свалились вниз и не разбили свои отчаянные головы. Только в последний вечер, когда два мушкетера слишком устали и согласились, чтобы бабушка Мари-Луиза сводила их в кино, мы с кузеном устроились в тихом уголке под глициниями и распечатали бутылку поммара23. Мы мирно делились впечатлениями от Соединенных Штатов – не так давно оба побывали там впервые, он летал в Новый Орлеан на конгресс архитекторов, а я прожил неделю у друзей рядом с Чикаго перед тем, как ехать в Канаду к моей старшей дочери. И тут Фредди неожиданно спросил: «Ты ведь собираешь все, что связано с моим отцом?»
«Нет, откуда ты взял, – удивился я. – Время от времени хочу записать то, что помню, – ведь годы уходят, и скоро никого, кто знал его при жизни, не останется. Но работа, дом, внуки…» – «Кошка, собака, утренняя газета, мигрень и ломота в костях, – подхватил Фредди. – Знаешь, я тоже долго этим отговаривался, а потом сел за стол и на одном дыхании написал, как мы с ним познакомились. Только это. Дальше не идет ни в какую. Я не писатель, да и у меня вправду дел полным-полно. Может, я пришлю тебе эти записи? Вдруг какой-нибудь ученый приедет к тебе в поисках материалов для биографии знаменитого Фредерика Декарта? Ко мне не приедут, обо мне почти никто не знает. Логично начать с того, кто носит фамилию Декарт. А это прежде всего ты. Твой сын и внуки пока в расчет не принимаются».
