И все же, несмотря на обиды и недоразумения, этим двоим было друг с другом интересно. Чего стоит даже их переписка – кузен показывал мне письма отца, которые всю жизнь бережно хранил. С некоторых я снял копии.
«Дорогой мой мальчик, – писал профессор Декарт своему уже взрослому сыну-архитектору, – когда-то ты говорил, что читаешь мои письма со словарем. А теперь пришла моя очередь листать учебник архитектуры, который ты забыл здесь в прошлый приезд. Я пожалел о каждом уроке математики, который в свое время прогулял или пробездельничал в лицее, но с помощью Максимилиана кое-как разобрался. И, насколько я понимаю, твоя идея спроектировать этот мост на опорах, поставленных именно под таким углом, по-настоящему новая и очень перспективная…»
«Не спрашивай меня, что я думаю о Камилле. Мне показалось, ты ей искренне интересен. А почему ты сомневаешься? Потому что она не трещала об этом? Мне нравятся женщины, которые говорят мало. Болтливость бывает невыносима, а молчание может прикрывать скудость ума. Немногословие – золотая середина. Цени ум и сдержанность, они встречаются одновременно не так часто, как бы того хотелось».
«Ты говоришь, что запутался в попытках определить, кто ты такой. Помню, когда мы с тобой были едва знакомы, ты спросил: «Раз мама немка и ты по происхождению немец, получается, я тоже немец. Но я не хочу быть немцем, я британец и желаю быть только британцем!» Тогда я развел руками, не зная, что тебе на это сказать, потому что еще непонятно было, что из тебя вырастет. А теперь скажу очевиднейшую вещь. Неважно, какая кровь в тебе течет, ты останешься британцем, если применишь свой талант на благо своей страны. Примирись с тем, что «цельная натура» – это не про нас с тобой сказано. У меня тоже никогда не получалось забыть, что я немец, а если б я забыл, тут же нашлись бы люди, готовые мне об этом напомнить. Но даже для своих врагов я всегда оставался только французским историком».
Предзакатные годы
Время шло. Младшее поколение подрастало, старшее – старилось. Жизнь в апартаментах для профессора Декарта была уже в его возрасте довольно тяжела. Когда сердце его подвело после того «бельгийского свидания», мои родители в ультимативном порядке потребовали, чтобы он переехал на улицу Монкальм. Он снова отказался, но все-таки оставил за собой комнату на первом этаже, перевез туда часть своих книг и картотеку, немного одежды и теперь время от времени задерживался на несколько дней. Он говорил, что ему здесь отлично пишется. Чаще всего работал на террасе – не на той, где мы обычно сидели летом до позднего вечера и пили легкое вино, а на своей собственной террасе, которую окружал самый дикий и запущенный уголок сада. Моя мать твердила, что это какой-то ужас, и то и дело пыталась прорваться туда с мотыгой и секатором, но дядя Фред ей запрещал. Он говорил, что косматые плети ежевики и дикого винограда выглядят очень уютно, а старый кипарис, посаженный еще при бабушке Амели, приятно пахнет. Когда он работал, мать посылала горничную отнести ему кофе. Сама на его половину практически никогда не заходила – не хотела отвлекать и смущать. И это было мудро, он и в шестьдесят пять мог вообразить, что из-за него честь Клеми в опасности, отступить на прежние позиции, и никакие силы не заставили бы его вернуться обратно.
В эти годы профессор Декарт написал еще одну любопытную книгу, которая, по сути, и сделала его предшественником метода «тотальной истории». Он соединил в ней свои филологические и исторические изыскания и описал метод, открытый им еще в ранней юности, – метод реконструкции облика исторической эпохи по реалиям, зафиксированным в современных этой эпохе произведениях художественной литературы. В этой книге он подвергает источниковедческой критике мемуары и эпистолярные документы и доказывает, что именно там, где изображение эпохи не было самоцелью автора, он правдивее всего, и чем мельче и незначительнее деталь, которую описывает литератор, тем больше можно на нее полагаться. Автор может не соблюдать правду характеров, правду сюжета, делать натяжки в чем угодно, но если он видит вокруг себя только дома с черепичными крышами, вряд ли он станет селить своих героев в дома, крыши которых крыты кровельным железом. Это несерьезный пример, а вообще в книге много интереснейших образцов историко-литературных реконструкций, но вы ее читали, конечно, пересказывать нет нужды. Эта книга написана академичным языком, она не для широкого читателя, а для его коллег-историков, но в среде ученых она была принята хорошо.
В том же году умер старый владелец судоверфи, где работал мой отец. Его наследник, человек, не сведущий в кораблестроении, решил назначить директора. Выбор пал, конечно же, на Максимилиана Декарта – выпускника престижной Нантской Политехнической школы, талантливого инженера и опытного «корабельщика». Тот не заставил долго себя уговаривать. Думаю, отец оскорбился бы, если б этот пост предложили кому-то другому. Назначение выдвинуло его в ряды городского бомонда. Он с достоинством носил свою ленточку Почетного легиона, посещал по средам Деловой клуб, по субботам они с матерью давали званые обеды. Работы у матери прибавилось, но она осталась внешне все такой же безмятежной и полировала столовое серебро, напевая старинный романс о счастье любви, которое длится лишь миг.
Мой брат Бертран, окончив медицинский факультет, не захотел возвращаться домой – женился и купил практику на юге. Кузина Флоранс, дочь тети Шарлотты, стала мадам Лоран Клодель. Я окончил лицей, успешно сдал экзамен на бакалавра и больше учиться не захотел. Родители огорчились, дядя Фред – тем более. Он захотел сделать мне подарок и оплатить поездку в Германию на полгода, чтобы я повидался с родными, попутешествовал, как он сам когда-то в юности, «проветрил голову» и понял, чем хочу заниматься в дальнейшем. Но я отказался от этого щедрого предложения. Видимо, я уже слишком далеко ушел и от Картенов, и от Германии – для меня, наполовину француза, почти не знающего немецкого языка, эта страна была совсем чужая. Едва ли был смысл тратить время и деньги на поиски, которые заведомо не окончились бы ничем. Я искал занятие практическое и желательно не очень сложное. Тогда дядя через своих многочисленных знакомых нашел мне место в типографии: я должен был вести учет заказов и заниматься претензиями клиентов. Через год я стал старшим клерком, потом – помощником управляющего. Работа мне нравилась. Упорядоченные часы и дни, понятные обязанности и наконец – блаженный миг окончания службы, каждый день в один и тот же строго определенный час, и вечера, принадлежащие только мне, и никому другому… Я не был лентяем (с нашим воспитанием лентяем вырасти трудно!), работал добросовестно, и патрон был доволен мной. Но я просто не мог вообразить, что заставляет людей пропадать на судоверфи даже в воскресенье, как отец, или после ежедневных уроков в лицее потом еще править статьи и председательствовать на собрании исторического общества, как дядя Фред. Мой отец и его старший брат мало походили друг на друга, но оба любили свое дело, и не просто любили, а относились к нему со страстной одержимостью. Я же оказался начисто лишен этих качеств.
Я познакомился с Мари-Луизой Леблан, семнадцатилетней девушкой, только что вышедшей из монастырского пансиона, племянницей одного из моих сослуживцев. Она для чего-то заглянула к нему вместе со своей замужней сестрой. Я не был, конечно, таким ловеласом, как мой кузен Фредди Мюррей (дядя Фред иногда жаловался: «И в кого он такой? Это у него не от меня и не от матери»), но и я еще не увлекался ни одной девушкой дольше пары месяцев подряд. После этой встречи Мари-Луиза уже не шла у меня из головы. В простом белом платье и белой шляпке, с закинутыми за уши черными волосами, смеющимися темными глазами и матово-смуглым лицом, она была больше похожа на итальянку, чем на француженку. Я нашел в ней сходство со статуей Мадонны в католической церкви Спасителя недалеко от моей типографии и стал заходить туда под любым удобным предлогом. Однажды ко мне подошел кюре. «Сын мой, похвально, что вы здесь, – сказал он, добродушно улыбаясь, – но могу я узнать, что об этом думают ваши родители?»
