Расчет был верным. Леблан мог сколько угодно презирать и ненавидеть профессора Декарта, но его кардинал называл другом, а сам Леблан удостаивался только редких официальных аудиенций у всесильного главы епархии. Инспектор Сент-Круа не знал, что много лет назад, когда мой дядя был молодым учителем истории в Ла-Рошели, он был вхож в дом де Курселей и по рекомендации своего давнего покровителя графа де Жанетона целый год давал уроки немецкого языка и латыни младшему отпрыску этой аристократической семьи.
– Могу открыть вам одну тайну, а впрочем, скоро это будет уже не тайна, – с улыбкой выложил последний козырь профессор Декарт. – Кардинал де Курсель – настоящий кладезь знаний по истории католических храмов Ла-Рошели. Но хотя его краеведческие труды очень добросовестны и этим ценны, я убедил его придать работе более общий характер. «Монсеньор, – сказал я, – почему бы нам с вами вместе не написать историю разгрома гугенотов в Ла-Рошели? Вы могли бы взять на себя освещение позиции католической стороны, я – гугенотской, и это будет не просто интересная работа, а символический акт примирения давних противников, акт торжества научной истины». Кардинал согласился, несмотря на то, что очень загружен делами епархии. Работа идет с лета прошлого года, и совсем скоро вы увидите книгу, на обложке которой будут стоять рядом два имени – князя католической церкви и сына гугенотского пастора, вашего покорного слуги.
Вот сейчас Леблан был нокаутирован! Он понимал, что лгать профессору Декарту незачем, но то, что он сказал, не укладывалось у него в голове. Инспектор так хотел сделать вверенный ему коллеж оплотом средневекового традиционализма, что не заметил, как церковь начала меняться вместе со стремительно меняющимся миром. И мой будущий тесть тяжело вздохнул и сказал: «Ладно. Предложение вашего племянника принимается. Пусть он и моя дочь считают себя помолвленными. Но свадьба состоится не сейчас, а через год».
На этот год Лебланы отправили дочь в Тулузу к родственникам, рассчитывая, что в разлуке ее увлечение пройдет само собой. Но год миновал, и ни Мари-Луиза, ни я не захотели отказаться от своего слова. Отцу моей невесты пришлось повести ее к алтарю. Мари-Луиза осталась католичкой, а я реформатом, и мы обвенчались дважды – сначала в роскошном соборе Сен-Луи, потом в нашей маленькой часовне Реколетт.
Книга, которую профессор Декарт написал в соавторстве с кардиналом де Курселем, вышла через месяц и, конечно, стала сенсацией. Я жалею, что не расспросил дядю Фреда о том, как они работали вместе, – мне, как вы понимаете, было не до того. Знаю только, что кардинал доверил профессору Декарту общую научную редакцию книги и на этом этапе в работу не вмешивался, но результатом остался доволен.
На мой взгляд, книга «Гугенотская Ла-Рошель и ее падение» – лучшее, что я когда-либо читал о трагедии французских протестантов, хотя, конечно, мою оценку трудно назвать абсолютно беспристрастной. Общество же приняло эту книгу неоднозначно. В «Ревю де дё Монд» ее назвали научным и человеческим подвигом двух историков. Католическая пресса тоже отнеслась к ней достаточно тепло. А вот совет протестантских церквей юга и запада Франции опубликовал разгромную рецензию. Больше всего членов совета возмутило, что потомок изгнанных и убитых взялся разрабатывать эту тему вместе с потомком гонителей и убийц. Даже горькие слова кардинала де Курселя, раскаивающегося в том, что произошло, не от имени церкви, конечно, а от своего собственного имени, их ни в чем не убедили.
«Гугенотская Ла-Рошель» – историческое исследование, основанное на огромном корпусе источников, а не публицистическое произведение, однако голоса обоих авторов, ученого и священника, в ней отчетливо слышны. Каждый говорит со своей стороны и, разумеется, не может остаться совершенно беспристрастным. Но и кардинал, и профессор хотят разобраться и понять, на что опиралась противоположная сторона. Нетерпимые к насилию и несправедливости, они полны терпимости по отношению друг к другу, искренне хотят подвести черту под одной из самых страшных драм Нового времени и дальше жить во взаимном уважении и мире.
Кардинал де Курсель надеется, что религиозные войны, этот позор человечества, навсегда канули в прошлое. Профессор Декарт, более скептический и оттого гораздо более проницательный, уверен, что если в секулярном мире исчезнут религиозные противоречия, дававшие повод драться не на жизнь, а на смерть, то за новыми поводами уничтожать друг друга у людей дело не станет. Он напоминает, что при Великой революции тем же самым занимались политические партии, а законы, гарантирующие права меньшинств, и в наше время могут быть отменены так же легко и с такими же трагическими последствиями, как Нантский эдикт. Единственное спасение – в решительном осуждении любого насилия и отказе от него даже ради самых благородных целей, но профессор Декарт не верит в способность людей договариваться; в этом смысле «Гугенотская Ла-Рошель» – самая пессимистичная из его книг. Все, что он считает реальным, – если хотя бы он сам и кардинал де Курсель будут публично исповедовать такие взгляды, то вместе с людьми, которые им поверят, это составит цифру, отличную от нуля. Пацифизм профессора Декарта многих раздражал, за эту позицию ему досталось и от левых, и от правых. Он и не ждал ничего другого. Считал, что эта книга, как бы ее ни ругали, – одно из самых значительных дел его жизни. Думаю, он был бы рад узнать, что до сих пор она читается так, как будто была написана только вчера.
Последняя сенсация
У нас с Мари-Луизой в декабре 1901 года родилась дочь Мадлен, Мадо. Я попросил дядю стать ее крестным. «Мишель, мой мальчик, – растроганно сказал он, – как же я могу тебе отказать? Только я не уверен, что это мне будет суждено наставлять малышку Мадо в христианской вере…» Обряд прошел торжественно и радостно, но я уже не мог забыть слова дяди Фреда. Впервые за все годы нашей дружбы я понял, что когда-нибудь, и, возможно, уже скоро, нам придется жить без него.
Я не то чтобы боялся старости, но, как любая деградация, она вызывала у меня острую обиду за человеческое несовершенство. На моих глазах старели друзья моих родителей, и я с тоской наблюдал, как дичают их сады и ветшают дома, какая давящая тишина поселяется в них, как некогда веселые и деятельные люди замыкаются лишь на себе и своем здоровье и постепенно перестают радоваться, удивляться, размышлять. Я замечал, что их мысли изо дня в день проходят один и тот же все сужающийся круг, а мир сжимается до размеров комнаты. И все же я готов был смириться, что это произойдет с отцом, матерью, а когда-нибудь и со мной, – но только не с Фредериком.
Он изо всех сил сопротивлялся возрасту. Его одолевал ревматизм, мучили частые головные боли, последствие военной контузии, и временами он хватался за сердце, и все-таки это еще был прежний профессор Декарт. В шестьдесят восемь лет он ушел на пенсию. У него осталось историческое общество, фонд охраны памятников, к управлению которым пришлось активно подключаться, замыслы новых исследований. Без лицея работы, конечно, стало меньше, однако давалась ему эта оставшаяся работа заметно труднее.
Болезнь не пощадила его пальцы, почерк у него стал совершенно неразборчивый. Теперь уже без секретаря он обходиться не мог, и, хотя надиктовывать тексты ему никогда не нравилось, пришлось научиться. Он попытался и сам освоить свой «Ремингтон», через некоторое время уже довольно бойко печатал двумя пальцами, но это, конечно, было несерьезно. Когда его секретарь Куломье ушел, накопив денег на учебу в университете, Мари-Луиза предложила дяде в помощницы свою кузину Анриетту Леблан. Девушка окончила курсы стенографисток и машинисток, была расторопна и неглупа, и несколько лет они работали вместе в полном взаимопонимании.
