Не могу удержаться от цитирования результатов эмпирического исследования, осуществленного Э. Фроммом совместно с М. Маккоби: «Все опросы показали, что антижизненные (деструктивные) тенденции весьма примечательно коррелируют с политическими воззрениями тех лиц, которые выступают за усиление военной мощи страны… Лица с деструктивной доминантой считали приоритетными следующие ценности: более жесткий контроль над недовольными, строгое соблюдение законов против наркотиков, победное завершение войны во Вьетнаме, контроль над подрывными группами и их действиями, усиление полиции и борьба с мировым коммунизмом»
[102].
Зависимость насильственного поведения людей от занимаемой ими социальной позиции (статуса) показали знаменитые эксперименты – «Стэнфордский тюремный эксперимент» (1971) профессора Ф. Зимбардо и эксперимент С. Милгрэма из Йельского университета (1963). Первый из них представлял собой психологическое исследование реакции человека на условия тюремной жизни, а также на занятие властной позиции. Добровольцы – студенты играли роли охранников и заключенных и жили в «тюрьме», устроенной в одном из помещений факультета психологии. Заключенные и охранники быстро вошли в свои роли.
В каждом третьем охраннике обнаружились садистские наклон ности, а заключенные были морально подавлены, двое из них раньше времени были исключены из эксперимента, который в целом был прекращен раньше времени. Во втором эксперименте один из участников – «учитель» должен был проверять другого участника – «ученика», и наказывать его за каждую ошибку все более сильным электрическим разрядом, начиная с 15 V. Большинство «учителей» не стеснялись наращивать силу тока, несмотря на видимые «мучения» учеников (чьи роли исполняли артисты!). Выступая на «Форуме 2000» в Праге (октябрь 2011), проф. Ф. Зимбардо в своем докладе «Transforming Evil into Heroism» лишний раз показал, как легко воспроизводится Зло (Evil) обладателями властных полномочий (А. Гитлер, И. Сталин, вершители Холокоста, Абу – Грейб). «Зло начинается с 15 V» («Evil began from 15 V»), сказал докладчик, вспомнив эксперимент С. Милгрэма. И Зло и Героизм – творение обычных людей. Мир нуждается в героях («The World needs in Heroes»). При этом герой для Ф. Зимбардо вовсе не воин – победитель, а человек, творящий Добро
[103].
Психологическое объяснение агрессии в повседневной жизни предпринято и в монографии С. Н. Ениколопова, Ю. М. Кузнецовой, Н. В. Чудовой
[104].
Подробный обзор психологических концепций агрессии имеется в первом томе двухтомника Х. Хекхаузена «Мотивация и деятельность»
[105].
Анализ вражды как психологического толчка к насилию мы находим в работе известной представительницы отечественной конфликтологии Л. Н. Цой. Она, в частности, пишет: «Вражда присутствует в экономике, политике, религии, семейных отношениях и даже в самой любви… Моралисты всех времен призывали людей к миру и согласию, между тем, человечество всегда воевало… В цивилизованных обществах делаются энергичные попытки устранить вражду. Вражда может быть сведена к минимуму, введена в культурные формы, рационализирована в виде экономической конкуренции, научной дискуссии, спора, но не может быть полностью искоренена… Для возникновения вражды достаточно даже одного мелкого повода. Применяя закон термодинамики, мы можем сказать, что вражда выражает тенденцию к самопроизвольному росту энтропии, к хаотизации, тогда как любовь есть неэнтропийный процесс и, чтобы она возрастала, необходима работа души, которая имеет потребность любить и ненавидеть»
[106]. Очень интересны и актуальны последующие рассуждения: «Общие интересы, общая идеология особенно сильно провоцируют вражду. Если единство, общность стали чем – то само собой разумеющимся, то всякое отступление от них воспринимается болезненно… Обвинения в предательстве, ереси возникают на почве идейной или духовной близости». Повседневная практика подтверждает: конфликты, в т. ч. заканчивающиеся различными проявлениями насилия – от психологического до межгосударственных войн – возникают чаще между членами семьи, соседями, «единоверцами», этнически близкими…
Из современных криминологических объяснений насильственной преступности можно назвать концепцию «образа повседневной жизни» (A. Havley, L. Cohen, M. Felson): изменение привычного образа жизни, повседневных практик, бо́льшая независимость членов семьи, взаимная отчужденность способствуют насильственному «решению» конфликтов.
На конец, нельзя не остановиться на идеях «культуральной криминологии» (cultural criminology). Культуральная криминология представляется одним из последних достижений мировой криминологической теории. Нельзя сказать, что ее положения абсолютно оригинальны. Но важно, что преступность, включая насильственные преступления, воспринимается как элемент культуры, со всеми вытекающими следствиями.
Для лучшего понимания идей культуральной криминологии, следует напомнить, что «культура» выступает здесь не в привычном для российского читателя исключительно «позитивном» смысле, как нечто положительное, включающее достижения мировой (национальной) цивилизации, науки и искусства (отсюда бытовизмы: «культурный человек», «высокая культура», «культурное поведение»), а как способ существования общественного человека
[107].
Д. Гарланд (David Garland) продолжает линию М. Фуко, исследуя роль власти в определении стратегии социального контроля
[108]. Д. Гарланд увязывает социальные изменения последних десятилетий, сконцентрированные в изменяющейся культуре, новые вызовы среднего класса (middle class), испытывающего страх перед преступностью (fear of crime) с противоречивой политикой властей. С одной стороны, это адаптивная стратегия (adaptive strategy) с приоритетами превенции и партнерства. С другой стороны, стратегия «суверенного» полновластного государственного контроля (sovereign state strategy) и жесткого, «экспрессивного» (expressive) наказания
[109], что само по себе есть насилие.
