Настаивая на назначении Трубецкого на должность дежурного штаб-офицера, начальник Главного штаба Дибич понимал, конечно, что должность эта временная для старшего адъютанта. Красовский служить не хотел, и в случае его отсутствия полковник Трубецкой должен будет исполнять его обязанности. Так и произошло: уехав в июне 1825 года из Киева, Красовский спокойно передал дела дежурному штаб-офицеру
[284]. По-видимому, и сам Красовский желал передать свою должность Трубецкому: отношения между ними стали доверительными и дружескими с самого приезда полковника в Киев.
Таким образом, есть все основания полагать, что – не случись восстания 14 декабря – Трубецкого ожидало скорое повышение по службе и, возможно, генерал-майорский чин.
В 1825 года, при явном попустительстве начальника корпусного штаба, в руках Трубецкого сконцентрировалась немалая власть – и прежде всего власть полицейская. Причем не только над войсками 4-го корпуса, но – поскольку генерал-губернатор в Киеве отсутствовал – и над городом. Принимая назначение в Киев, Трубецкой не потерял и должности старшего адъютанта Главного штаба – а потому был практически независим от киевских властей. И мог сообщать обо всем напрямую в Петербург, в Главный штаб. Полномочия Трубецкого во многом сомкнулись с полномочиями Эртеля.
В начале своей деятельности в Киеве генерал-полицмейстер сетовал, что ни среди киевских полицейских, ни в 4-м корпусе нет «надежного чиновника», который мог помочь ему проводить следствие
[285]. Очевидно, что в 1825 году такой «чиновник» нашелся – и им оказался князь Трубецкой. Как видно, например, из дел по кормчеству, Трубецкой активно помогал генералу в расследовании.
Правда, полицейская деятельность Трубецкого по крайней мере один раз чуть не была сорвана. После высылки из Петербурга в Киеве появился Олизар. Доверчивый и пылкий граф, так и не справившийся со своими душевными переживаниями, принялся с благодарностью рассказывать о Трубецком, предупредившем его о петербургской слежке. «В бытность мою в Киеве я узнал от Бестужева (Бестужева-Рюмина. – О.К.), что Олизар хвалился мной, что я ему оказал услугу и что сие доведено было до сведения общества в Варшаве (Польского патриотического общества. – О.К.)». И «на поступке сем основались, чтоб удостоверить членов Польского общества, что члены русского помогают полякам». Именно поэтому Трубецкой счел невозможным возобновить в Киеве петербургское знакомство с Олизаром
[286].
Тут стоит, однако, отметить, что информация, привезенная из столицы Олизаром, из круга заговорщиков, по-видимому, все же не вышла. Разделивший с Эртелем полицейские труды, дежурный штаб-офицер остался вне подозрений.
Трубецкой, конечно же, сделал все, чтобы спасти от разгрома Васильковскую управу и ее руководителя. О том, каким конкретно образом князь смог вывести своего друга из-под удара и спасти заговор, исследователи, наверное, уже никогда не узнают. Но в одном из своих «оправдательных» рапортов, написанном в конце декабря 1825 года, корпусный командир Щербатов утверждал: «Все сведения, полученные мною как от начальника корпусного штаба генерал-майора Красовского… так и от здешнего губернатора Ковалева, удостоверили меня, что как в войске, так и в городе не замечено никаких собраний ни разговоров, сумнению подлежащих»
[287].
8 апреля 1825 года 58-летний Эртель умер. Смерть его была загадочной: чувствуя симптомы болезни, лихорадку, он, тем не менее, отправился на пасху в Могилев, в штаб 1-й армии. И скончался по приезде в этот город. Независимо от того, была ли эта смерть естественной или насильственной, она оказалась на руку Трубецкому (в киевской квартире которого при обыске была найдена банка с мышьяком)
[288].
Следственные дела, которые Эртель не успел довести до конца, после его смерти просто перешли в руки дежурного штаб-офицера 4-го корпуса. Так, с июня 1825 года Трубецкой фактически руководил разбирательством по кормчеству, давал предписания соответствующей военно-судной комиссии, получал из нее копии допросов арестованных и т. п.
[289] Расследование же о «неблагонадежных» картежниках, поляках и масонах во 2-й половине 1825 года странным образом вообще остановилось.
Заговорщики после смерти Эртеля могли действовать, вообще никого не опасаясь.
* * *
Объясняя на следствии свой переезд в Киев, странный с точки зрения обычной логики шаг (для гвардейского полковника такой перевод был серьезным понижением статуса), он утверждал: «Хотел я показать членам, что я имею в виду пользу общества, и что там я могу ближе наблюдать за Пестелем», «я намерен был ослабить Пестеля»
[290]. По всей видимости, в ходе «объединительных совещаний» Трубецкой понял: Пестель действительно готов к серьезным и решительным действиям. И вполне может отобрать у него лавры организатора русской революции. Этого честолюбивый заговорщик допустить никак не желал.
В борьбе против Пестеля он сделал ставку на Сергея Муравьева-Апостола и его друга Бестужева-Рюмина.
Правда, идея активно использовать в этой борьбе Бестужева-Рюмина провалилась. «Я видел, – показывал князь, – что хоть он (Бестужев-Рюмин. – О.К.) и не доверяет во многом Пестелю, в коем он видит жестокого и властолюбивого человека, но между тем обольщен его умом и убежден, что Пестель судит весьма основательно и понимает вещи в их настоящем виде. Я старался оспаривать принятые Бестужевым мысли Пестеля понемногу, чтоб тем вернее достичь моего намерения»
[291]. Трубецкой хотел сделать Бестужева своим «агентом» во вражеском стане, поручил ему «наблюдать за Пестелем»
[292].
Однако когда, основываясь на показаниях Трубецкого, следователи задали Бестужеву вопрос: «что побуждало их (заговорщиков. – О.К.) к сему наблюдению и что вы успели заметить особенного в поступках Пестеля», в ответ они получили резкую и эмоциональную отповедь. «Я не знаю, что комитет разумеет под словом наблюдать. Намерения его были нам известны; – шпионить же за ним не было нужно, и никто бы сего не осмелился мне предложить», – написал он
[293].
Зато в Муравьеве-Апостоле князь обрел верного союзника.
