Моральное состояние поверженного мятежника хорошо видно из мемуарной записи Николая I: «Тяжело раненый в голову, когда был взят с оружием в руках, его привезли закованного (так в тексте. – О.К.). Здесь сняли с него цепи и привели ко мне. Ослабленный от тяжкой раны и оков, он едва мог ходить. Знав его в Семеновском полку ловким офицером, я ему сказал, что мне тем тяжелее видеть старого товарища в таком горестном положении, что прежде его лично знал за офицера, которого покойный государь отличал, что теперь ему ясно должно быть, до какой степени он преступен, что – причиной нещастия многих невинных жертв, и увещал ничего не скрывать и не усугублять своей вины упорством. Он едва стоял; мы его посадили и начали допрашивать. С полной откровенностью он стал рассказывать весь план действий и связи свои. Когда он все высказал, я ему отвечал:
– Объясните мне, Муравьев, как вы, человек умный, образованный, могли хоть одну секунду до того забыться, чтоб считать ваше намерение сбыточным, а не тем, что есть – преступным злодейским сумасбродством?
Он поник голову, ничего не отвечал, но качал головой с видом, что чувствует истину, но поздно.
Когда допрос кончился, Левашов и я, мы должны были его поднять и вести под руки»
[478].
Офицер, возглавивший военный бунт и допустивший превращение своей команды в толпу пьяных грабителей, командир, подкупавший подчиненных и пытавшийся ложью повести их за собой, по любым – и юридическим, и моральным – законам того времени был, безусловно, достоин смерти. Очевидно, Муравьев-Апостол и сам хорошо понимал, что избегнуть эшафота ему не удастся.
Однако император заблуждался, считая, что Муравьев рассказывает ему «весь план действий и связи свои». В своих показаниях подполковник был гораздо более сдержан, чем большинство его товарищей по обществу. Тактику, которую принял для себя Муравьев-Апостол в ходе следствия, хорошо иллюстрирует запись в журнале Следственной комиссии, датированная 5 апреля 1826 года: подполковник «принимал на себя все то, в чем его обвиняют другие, не желая оправдаться опровержением их показаний»
[479].
Похоже, Муравьева на следствии заботило лишь одно: он старался уйти достойно. Он действительно не запирался и не лгал, называл известные ему фамилии членов заговора, комментировал всевозможные цареубийственные проекты, рассказывал о планах тайного общества. Зачастую он просто не желал вникать в предложенные ему следствием формулировки – и машинально повторял их в своих ответах
[480].
Однако главным криминальным эпизодом биографии подполковника было восстание на юге – и, рассказывая о нем, Муравьев-Апостол пытался по возможности никого не скомпрометировать. На допросах подполковник особо подчеркивал, что «раскаивается только в том, что вовлек других, особенно нижних чинов, в бедствие, но намерение свое продолжает почитать благим и чистым, в чем один бог его судить может и что составляет единственное его утешение в теперешнем положении»
[481].
Особенно тщательно Муравьев оберегал свои киевские контакты, отрицая порою даже очевидные факты – как, например, свой разговор с Ренненкампфом накануне событий в Черниговском полку. Он обходил молчанием сюжеты, связанные с командировкой Мозалевского. Имени Трубецкого в связи с восстанием на юге Сергей Муравьев-Апостол не произнес ни разу. И вообще ни разу не произнес имени брата Ипполита.
* * *
В мемуарах Трубецкой обмолвился: «Сидя в своем номере равелина, я дивился, что не имею вопросов о членах общества на юге». По-видимому, он ждал от южан откровенных показаний о собственной роли в событиях. Но поскольку вопросов об этом ему не задавали – он начал менять выстроенную в первых показаниях стройную «югоцентричную» концепцию заговора. Задача князя состояла теперь в том, чтобы вся его конспиративная деятельность была сведена к участию в подготовке северного восстания.
Из его показаний уходит мотив противостояния «порочного» Пестеля и «мирного» Сергея Муравьева. Главным антигероем показаний князя вместо Пестеля становится Кондратий Рылеев, затянувший его самого, нерешительного и колеблющегося человека, в сомнительное предприятие. Причем если судить по этим показаниям, то, как и в случае с Пестелем, он стремился минимизировать последствия активной деятельности Рылеева. По его показаниям, все «решительные» распоряжения исходили накануне 14 декабря от Рылеева, он же, напротив того, выступал едва ли не союзником будущего императора в среде заговорщиков. Комментируя свое неудавшееся диктаторство, Трубецкой отмечал: «Если мне почитать себя диктатором, как мне то было объявлено, то я должен полагать, что во всех отношениях должна была исполняться моя воля. Если же другие члены между собою положили что-либо к исполнению, то я уже не диктатор»
[482].
И следствие в целом поверило Трубецкому, несмотря даже на то, что от большинства своих показаний он отказался на очной ставке с Рылеевым. Именно на Рылеева была возложена главная ответственность за 14 декабря – хотя главным организатором восстания был, конечно, Трубецкой. Ответственность же за южное восстание целиком взял на себя Муравьев-Апостол – несмотря на то, что план восстания он разрабатывал вместе с князем. В тонкостях конспиративных намерений руководителя северного заговора следствие не захотело разбираться: пришлось бы привлекать к ответственности многих из тех, кто, формально не входя в тайные общества, обещал Трубецкому военную поддержку. В частности, генерала от инфантерии князя Щербатова.
* * *
Сергей Муравьев-Апостол был повешен 13 июля 1826 года. Вместе с ним погибли Пестель, Бестужев-Рюмин, Рылеев и Петр Каховский, на которого предпочли списать убийство 14 декабря 1825 года генерал-губернатора Петербурга графа Милорадовича.
Трубецкой же казни избежал. Можно согласиться с утверждением М. Н. Покровского: «Если Трубецкой не увеличил собой списка казненных, то лишь потому, что слишком он много оказал услуг следствию, с одной стороны… а с другой – явно боялись поставить в заголовок дела о бунте одно из крупнейших имен русской знати».
Но император Николай I, сохранив Трубецкому жизнь, сделал все, чтобы жизнь эта была ему в тягость. «Надо же наконец признать, что ни на кого не сыпалось столько незаслуженных укоров, как на князя Трубецкого, между тем как в оправдание его можно многое сказать», – писал в мемуарах Свистунов.
Сосланный на каторгу преступник неоднократно имел возможность пожалеть о том, что не стал шестым повешенным. Во всех правительственных версиях событий князь выглядел полным ничтожеством. Уже в «Донесении следственной комиссии» русской публике объявлялось: Трубецкой 14 декабря весь день «скрывался от своих сообщников, он спешил в Главный штаб присягать вашему величеству, думая сею готовностию загладить часть своего преступления, и потому, что там соумышленники не могли найти его, ему несколько раз делалось дурно; он бродил весь день из дома в дом, удивляя всех встречавших его знакомых, наконец пришел ночевать к свояку своему, посланнику двора австрийского».
