Моральный климат в Черниговском полку, куда после разжалования попал Дмитрий Грохольский, был сложен. Между Муравьевым и его младшими офицерами были достаточно напряженные отношения, известно, что они далеко не во всем понимали друг друга. По словам все того же Горбачевского, Муравьев видел в черниговских офицерах лишь «цепных собак», которых до поры до времени следует «унимать»
[489].
Поэтому, подготавливая Черниговский полк к бунту, Муравьев не ограничивался опорой на них. Они старался завязать дружеские, доверительные отношения с рядовыми – и прежде всего с бывшими офицерами. «Предполагали мы, – показывал на допросе Бестужев-Рюмин, – употребить разжалованных офицеров, находящихся в дивизии, как то в Черниговском полку Башмакова, Лярского, Рагузина (Ракузу. – О.К.), Грохольского, в Алексопольском полку Здорова».
Дело Грохольского было хорошо известно и Сергею Муравьеву, и Бестужеву-Рюмину. После Семеновской истории оба они были переведены в Полтавский полк и попали на новое место службы в самый разгар следствия по делу штабс-капитана. И когда вслед за Грохольским Муравьев-Апостол оказался в Черниговском полку, он сразу же приблизил бывшего офицера к себе. «Нередко бывал я приглашаем Муравьевым, дабы бывать у него как можно чаще и даже, если хочу, и всегда жить», – показывал Грохольский на допросе.
Нетрудно понять, какие чувства должен был испытать Грохольский, почувствовав расположение к себе подполковника Муравьева-Апостола. Он, разжалованный, потерявший все, замаравший дворянскую честь, вдруг был принят в высший офицерский круг полка. Благодаря Муравьеву к нему стали относиться с уважением, не попрекая прошлыми ошибками, – и уже за одно это Грохольский мог пойти за подполковником куда угодно.
Конечно, Сергей Муравьев искренне сочувствовал положению бывшего офицера: умение подполковника сочувствовать чужой беде, отмеченное многими мемуаристами, привязывало к нему людей. Однако вряд ли предложение дружбы, сделанное им Грохольскому, было бескорыстным.
Известно, что по характеру Муравьев-Апостол был замкнутым человеком, вовсе не расположенным предлагать свою дружбу любому встречному. Сочувствие к другим сочеталось в нем с нежеланием раскрывать кому бы то ни было собственную душу. И при этом почти все разжалованные в полку числились у него в «друзьях», а бывший полковник Флегонт Башмаков даже жил в его доме. Очевидно, что в случае с Грохольским искреннее желание помочь ему сочеталось у Муравьева с холодным расчетом.
Младшие офицеры полка понимали значение разжалованных для дела революции. Так же, как и Сергей Муравьев, они пытались привлечь их на свою сторону. Правда, они вербовали разжалованных в заговор прямолинейно, прагматично, не предлагая взамен лояльности свою дружбу. Методы агитации, использовавшиеся ими в беседах с бывшими офицерами, хорошо видны из показаний Игнатия Ракузы, чья судьба практически аналогична судьбе Грохольского.
Ракуза подробно описал на следствии разговор, который с ним вел член тайного общества капитан Андрей Фурман. Фурман, между прочим, говорил Ракузе: «ты вовсе забыт; никто не хочет о тебе стараться; скажи, на кого ты надеешься?»
Услышав же, что Ракуза надеется только на бога, Фурман возражал: «Но надежда твоя плохая… ты знаешь, что разжалован невинно, не Бог тебя разжаловал – государь! Я советую тебе нас послушаться; ты не знаешь еще наших намерений».
«Тут начал он хулить правительство как можно хуже; говорил, что оно есть подлое, что никакого порядка нет; “в сем случае ты можешь найти средство сделать доброе дело, т. е. внушать об оном некоторым тебе известным нижним чинам и вливать в их сердца, что покуда будет существовать фамилия Романовых, потуда доброго не будет”».
Разжалованных офицеров использовали в качестве своеобразных «передаточных звеньев» между офицерами-заговорщиками и не состоявшими в заговоре солдатами. По словам того же капитана Фурмана (в передаче Ракузы), самим офицерам было «неловко уговаривать нижних чинов», поэтому эта роль отводилась разжалованным. Они были гораздо ближе к солдатской массе, могли к тому же постоянно находиться в казармах, не вызывая подозрений.
Трудно сказать, кто из заговорщиков первый успел посвятить Грохольского в тайну заговора. Но точно можно констатировать, что все они проявляли большой интерес к скромной персоне солдата. Посещая квартиру Муравьева, Грохольский, по его собственным словам, был «неоднократно подговариваем Бестужевым, Башмаковым, также адъютантом Шахиревым, поручиками: Шепиллою, Сухиновым, Кузьминым и Петиным присоединиться к их обществу и следовать их намерениям».
На уговоры офицеров Грохольский ответил согласием: несмотря на почтенный возраст и нелегкий жизненный путь, он оказался очень доверчив. Объясняя свое участие в восстании, рядовой признавался следователям: «Муравьев и Бестужев убеждали меня остаться с ними, говоря, что мне будет хорошо, почему я и оставался с ними».
По словам Бестужева-Рюмина, они с Сергеем Муравьевым внушали бывшему офицеру, что участие в их планах для него «единственный способ возвратить потерянное»
[490]. Восстановление же в чинах и дворянстве было для Грохольского вопросом жизни: во второй половине 1825 года он влюбился. Его возлюбленная, вдова коллежского регистратора Ксения Громыкова, отвечала ему взаимностью, однако только возвратив себе прежний статус, он получал шанс соединиться с ней.
Известие о бунте в полку застало Грохольского в Василькове. Узнав о происшествии в Трилесах, он самовольно вернул себе офицерский сюртук – и это было первым его «революционным действием». Вообще же в первые дни восстания Грохольский был активен и постоянно находился на виду у Муравьева.
Подполковник доверял рядовому. После ухода мятежного полка Грохольский по приказу командира остался в городе. В его задачу входило оповещение желавших примкнуть к восставшим военных команд о месте расположения мятежников.
Это распоряжение Муравьева оказалось весьма кстати: в последний день 1825 года из Германовки в Васильков пришла 2-я мушкетерская рота Черниговского полка. Ее командир, штабс-капитан Вениамин Соловьев, был активным заговорщиком, но своих солдат он привести на общий сбор не успел. После участия в избиении Гебеля он 30 декабря приехал в Васильков, где по приказу оставшегося верным властям майора Трухина был арестован. Потом Соловьев был освобожден вошедшими в город повстанцами, но в результате упустил драгоценное время. Подпоручик Быстрицкий, принявший по приказу Трухина под свою команду роту Соловьева и приведший ее в Васильков, ничего не знал о заговоре в полку. Еще 30 декабря он без тени сомнений участвовал в аресте своего ротного командира.
Однако утром 31 декабря Соловьев ушел из Василькова вместе с Муравьевым: очевидно, и у него не было сомнений в способности Грохольского «возмутить» его солдат и привлечь Быстрицкого к мятежу. И надежды эти оправдались вполне.
