Кончился 1928 год, очень урожайный для Ливанова – в середине прошедшего сезона он сыграл Аполлоса в «Унтиловске», роль, которой завоевал сердце Константина Сергеевича, оценившего юмор и беспощадность его к себе, то, что он не был кокетом, не стремился к обаянию. Для Константина Сергеевича это имело очень большое значение. А в начале сезона была поставлена «Квадратура круга», в которой Борис сыграл Емельяна Черноземного. Черноземного Василий Иванович оценил очень. И не только оценил, но и несколько раз заставлял Ливанова повторять разные места из роли и работал с ним над отдельными репликами и положениями. У них выработался свой особый способ, прием совместной работы над ролью. Тот же прием они использовали и дальше, в работе над «Блокадой», в которой были заняты оба; в «Отелло» – для Кассио, и для «Толстяков», где Василий Иванович помогал Борису, и для «Воскресенья», когда Василий Иванович читал ему куски своего огромного текста и с большим вниманием слушал его замечания.
Думаю, что в создании всех этих образов их совместная работа имела немалое значение. Началась эта работа с Бондезена, где Василий Иванович упорно добивался от Ливанова облагораживания образа, продолжалась пока шел спектакль «У врат царства» (но об этом я уже писал), развернулась в беседах о Черноземном. Прием этот заключался в том, что они вместе фантазировали, пробуя бесконечные варианты интонаций, жестов, поворотов, пластических изменений поз…
Уже сыгранная и апробированная публикой, руководством и товарищами, роль обогащалась новыми приемами и приспособлениями, я бы рискнул сказать «трюками», если бы этим грубым и порочным термином можно было определить вполне органичный, оправданный мыслью, правдивостью чувства прием игры. Такое фантазирование доставляло им, помимо всего прочего, огромную радость. Они так «принимали» друг друга, так весело хохотали друг над другом и сами над собой, что Нина Николаевна, через стенку слыша их, начинала смеяться сама, а я, слыша ее смех, спрашивал ее: «Что, разыгрались наши?» А сестры Василия Ивановича, жившие по другую сторону от его кабинета, слыша этот разгул веселого творчества, крестились и благословляли Ливанова, за ту радость, которую он дает Василию Ивановичу.
Не помню, при каких обстоятельствах Борис сломал ногу. Его привезли из больницы, где оказали ему первую помощь, прямо в качаловский дом. Несколько недель он пролежал в столовой на диване и за это время настолько глубоко и прочно врос в семью, что представить себе дом без Ливанова стало немыслимо. Я жил и работал в те годы в Ленинграде, но бывал иногда в Москве. Сначала ездил туда часто, стремился при первой возможности повидать своих, но потом стал бывать реже. Причиной этому была ревность. Я чувствовал, что Борис с каждым годом, с каждым месяцем и днем вытесняет меня из семьи. Я отчетливо ощущал, что Василию Ивановичу и приятнее и, главное, интереснее, бывать с Ливановым, чем со мной. Он охотнее читал ему, я бы даже сказал, – готовил с ним свой концертный репертуар. Иногда обижался и сердился на него за слишком уж критические отзывы; юмористические и иронические наблюдения и характеристики Бориса вызывали у него протесты и стремление ограничить своего молодого и иногда слишком уж развязного критика. «Ограничивая», он вставлял встречные обвинения, приводя примеры актерских ошибок Бориса, случаи его плохого поведения, бестактностей. Тот обижался, возникали ссоры, они дулись друг на друга. Ливанов пытался искать сочувствия у Нины Николаевны, у сестер Василия Ивановича, но не находил его. Встречал, наоборот, обвинения, что избаловался, стал забывать о возрастной и всякой другой разнице между ним и Василием Ивановичем. Часто обижался за это и на них, но длились эти ссоры и обиды с Василием Ивановичем недолго, они взаимно тянулись друг к другу, нуждались друг в друге. И нуждались всячески – и творчески, и лирически, и юмористически. Творчески – потому, что помогали один другому, лирически – потому, что оба тянулись к хорошей мужской дружбе, да и к тому же дружбе товарищей по профессии и единомышленников, юмористически – потому, что оба любили и умели смешить и смеяться.
У Ливанова начались репетиции Кассио. Он очень много советовался с Василием Ивановичем, показывая ему куски из роли, рассказывая о репетициях, о замечаниях режиссуры, спорил с ней: в театре он тогда был еще робок и осторожен и всю «дискуссию» с режиссурой проводил в кабинете Василия Ивановича. Они оба были немного оппозиционно настроены к этой постановке. Дело в том, что Василий Иванович сам мечтал об участии в этом спектакле. Предполагалось, что он будет играть Яго, но Леонидов говорил, что ему даже больше хочется играть Яго, чем Отелло, тогда Василий Иванович готов был взяться за Отелло. Все это повисло в воздухе, на роль Яго назначен Владимир Синицын (который сыграл ее совершенно изумительно), и о планах и мечтах Василия Ивановича было забыто напрочь, но какая-то травма в душе у него осталась. А Ливанов, всегда трудно работавший с режиссурой, был очень недоволен тоном, каким с ним разговаривал И. Я. Судаков. У него было свое представление об образе Кассио, представление, укрепившееся у него отчасти в результате общения и советов Василия Ивановича, и от этого образа ему не хотелось отказываться. Борис был тогда очень красив (каким он почти и до конца оставался), но немного тучен и тяжел, и он не хотел, в данном случае, бороться со своей внешностью, не принимал эскиз костюма, сделанный А. Я. Головиным, представлявшим себе Кассио традиционным героем-любовником. По самоощущению Ливанова Кассио – здоровенный, грубоватый солдат, которого тянет совсем не к таким дамам, как Дездемона, а к веселым и распутным девкам, как Бианка, он любит выпить и пожрать и, если и сопротивляется уговорам выпить, то только боясь нарушить дисциплину и воинский долг, ведь он на Кипре при исполнении служебных обязанностей.
Не могу сейчас, да и тогда не мог понять – кто победил в этом споре, вероятнее, все решилось тем, как и что в Борисе принял Константин Сергеевич, но играл Ливанов очень хорошо. Не нужно было особой хитрости Яго, чтобы возбудить в любом муже ревность к такому Кассио.
Василий Иванович ходил с ним на примерку костюмов, которые не нравились Борису, и успокоил его вполне. В этом вопросе Ливанов Василию Ивановичу верил абсолютно. Хотя пришли они домой недовольные друг другом – Василий Иванович упорно приставал к Борису с критикой его походки, и даже не столько походки, сколько его пластики ног. «Штатские у тебя, стрюцкие ноги. Ставишь их как-то по-бабьи. Надо каждый день мазурку танцевать, шпорами звенеть, когда шаркаешь, а то фигура – здоровенного мужика, а ноги пожилой дамы». Ливанов очень обиделся и нарисовал карикатуру на Василия Ивановича в ботиках и с прогнутыми коленями, как всегда талантливо и зло – очень видна была старческость походки. Василий Иванович обиделся, в свою очередь, долго пытался нарисовать Бориса сидящим на стуле, с тупо, как у старушки, вяжущей чулок, поставленными ногами, но ничего не вышло – в этом плане он не мог соперничать с ним. Это все было, конечно, временным и проходящим. Дружба была тогда между ними крепкой. Главное, что через несколько дней Ливанов пришел к Василию Ивановичу в гусарских сапогах (Курачев из «На всякого мудреца…») со шпорами, и они подолгу занимались походкой, шарканьем: как садиться, как закладывать ногу за ногу, как держать ноги под креслом, как ставить ноги поэффектнее, для флирта, как – в мужском обществе, перед начальством, распекая подчиненных, и т. д. Ливанов потом говорил, что ему это было чрезвычайно полезно.
