Любопытным отражением описанной выше тенденции, направленной на присвоение бриттского прошлого английскими средневековыми хронистами, стали сочинения бретонских авторов. В середине XIV в. придворные историографы Жана IV регулярно обращались к теме истории суверенной Бретани, демонстрируя исключительное благородство бретонской крови. Полностью восприняв изложенную Гальфридом Монмутским историю бриттов, заселивших сначала Британию, а потом и Арморику, бретонские хронисты подчеркивали, что их народ не имеет ничего общего с французами. Однако и в англичанах они отказывались видеть «братьев по крови», именуя их не иначе как саксами. Например, по мнению секретаря герцога Гильома де Сен-Андре и его анонимного современника, только бретонцы являются истинными бриттами, а герцог Жан де Монфор – прямым потомком Брута
[385].
К числу исключительных заслуг легендарных бриттских правителей средневековые авторы относили принятие христианства. В первой половине VI в. Гильда Премудрый признавал приход римлян величайшим благом для бриттов, поскольку завоеватели принесли на остров свет истинной веры
[386]. Совершенно очевидно, что для Гильды разделение на «своих» и «чужих» определялось не этническими, а религиозными характеристиками. Сожалея о пороках соотечественников, Гильда, тем не менее, не мог воспринимать вторжение германцев как благо: для него они однозначно были врагами, бедой, посланной в наказание грешникам, равносильной вспыхнувшей ранее эпидемии чумы.
Два века спустя Беда Достопочтенный, невольный автор мифа о крещении Британии в середине II в. при короле Луции, расставил акценты иначе. Признавая вслед за Тильдой англов злом, точнее карой, посланной бриттам «Божьим промыслом в наказание за нечестивые дела» (главным из которых был отказ проповедовать христианство завоевателям), именуя зажженный ими огонь «мщением Божьим тому погрязшему в грехе народу, подобно огню халдейскому, что сжег стены Иерусалима»
[387], Беда четко ассоциировал себя и своих покровителей с англами. Даже язычника короля Эдильфрида, который «теснил бриттов сильнее, чем все прочие правители англов», Беда именовал «славнейшим», сравнивая его с царем Саулом
[388]. Для Беды англы хороши еще до принятия христианства; благочестивый монах даже был готов одобрить массовое убийство христиан-бриттов язычниками-англами
[389].
Работая над своим сочинением, Гальфрид смог найти компромисс в оценках, убрав все негативные характеристики состояния христианской веры у бриттов в эпоху англосаксонского завоевания. Даже отказ бриттских епископов присоединиться к миссии Августина Гальфрид объяснял не гордыней, а благородными патриотическими чувствами: нежеланием проповедовать тем, кто «стремился отнять у бриттов родину». Также по его мнению убитые по приказу Эдильфрида христиане, приняв мученический венец, удостоились
Царствия Небесного
[390]. Не допуская видимых противоречий с текстом Беды, он предложил читателям иную трактовку истории, стерев конфликт между крестителем англов и бриттским духовенством. Благодаря этой переоценке, английские средневековые историографы получили возможность утверждать, что их предки приняли христианство раньше других народов
[391].
Проблема бриттской и англосаксонской идентичности в контексте обращения предков в христианство снова стала актуальной для англичан после Реформации. Стремясь отмежеваться от всего римского и папистского, протестантские авторы не только переместили акцент на бриттскую христианизацию, но и смогли также добавить новые эпизоды к старому мифу: например, рассказы о прибытии в Британию Иосифа Аримафейского и его спутников в середине I в. Разногласие бриттских епископов и Августина Кентерберийского также трактовалось в пользу «бриттских предков»: принимая веру непосредственно от учеников Христа, бритты якобы не признавали над собой власть римских понтификов.
Позиция католиков второй половины XVI – начала XVII вв. по этому же вопросу выглядит более сложной и интересной. Католических авторов можно условно разделить на две группы. Представители первой, более малочисленной, такие как Томас Стэплтон и Ричард Верстеганиз, принципиально разводили бриттскую и англосаксонскую историю. Для этих авторов важно было подчеркнуть, что история крещения бриттов, в какой бы форме этот народ ни принял христианство, никак не связана с религиозной историей англичан, предками которых были англосаксы, обращенные в истинную веру римскими проповедниками
[392]. Между тем, представители второй, более многочисленной, группы католических авторов, среди которых были Томас Фицгерберт, Джон Мартиалл, Томас Хардинг, Роберт Парсонс, Ричард Брутон, были склоны включать бриттский период в общую историю английского народа. По мнению этих авторов, совершенно очевидно, что папские посланцы принесли в Британию именно католическую веру, поскольку в те времена «невозможно было себе вообразить никакой иной веры, кроме римской». И эта вера сохранялась бриттами незапятнанной никакими ересями вплоть до распространения в стране пелагианства
[393]. Один из наиболее известных католических полемистов, иезуит Роберт Парсонс, признавая легенды о крещении короля Луция, миссии Иосифа Аримафейского и даже проповеднической деятельности в этом регионе святых апостолов Петра и Павла, не видел основания для рассуждений протестантов о независимом от Рима статусе бриттской церкви
[394].
Подводя некоторые итоги, хочется отметить, что, во-первых, многомерный и сложный процесс ассоциации (довольно прочной на обывательском уровне) древних бриттов с предками англичан достиг своей кульминации лишь в XVIII–XIX вв.; во-вторых, подмена на уровне массового сознания истории народа историей региона, чаще всего под влиянием политической пропаганды, – явление, характерное не только для англичан. Например, современные жители Египта и Македонии часто ссылаются на достижения «своих предков» в глубокой древности.
