Превратить его в пхи
[6]. В сомнамбулу.
— Вот, я закончил. Главное, постарайтесь беречь вашу лопатку от солнца и воды в течение ближайших двух недель, — советует татуировщик своим спокойным голосом. — Вы мне должны двести батов.
Заплатить. Тигр должен заплатить за ужасный поступок, который совершил двадцать лет тому назад. Этого хочет судьба. Иначе зачем она столкнула его с человеком без лица? Зачем?
— До свидания, сударь. Спасибо, — говорит Тааси и заглядывает в подсобку. — Сит, все в порядке?
Татуировщик стоит, прислонившись плечом к дверному проему. По его рукам бегут змеи, они поднимаются по шее и поддерживают разинутыми пастями овал лица. Белая шевелюра поблескивает, словно в лучах заходящего солнца. Тааси не очень высок, но, несмотря на возраст, держится так прямо, что, встретившись с ним лицом к лицу, его легко принять за гиганта. Его широкие, мощные руки могли бы обхватом измерять объем деревьев, как это делают крестьяне в долинах Севера. При взгляде на них невозможно догадаться, насколько тонкую работу они способны выполнять.
— Да, учитель. Все хорошо, — отвечает человек в маске, зная, что лгать он совершенно не умеет. — Вы знаете этого человека, Кхрью?
— Нет, я не помню его. Но татуировку ему делал я. Я узнаю своего тигра даже на спине горбуна.
Человек в маске слышит горделивые нотки в голосе старика. Татуировщику нравится снова видеться с животными, которых он навсегда поселил под кожу своим клиентам.
— А ты, Сит? Ты его знаешь?
Ах, чего бы не отдал человек в маске, только чтобы никогда его не встречать! Вся жизнь его была бы другой! В ней были бы свет и солнце, закатные купанья в кхлонгах
[7], открытое лицо, которое чувствовало бы, как бриз, предшествующий муссону, ласкает кожу щек! Ах да, как бы он хотел, чтобы Будда никогда не отпускал от себя эту убийственную душу!
Но человек в маске ничего не говорит. Он просто опускает голову, вдруг уставшую от тяжести маски.
— Понятно… Ладно, что ж, я сейчас закрою магазин, приготовлю тебе хорошего чаю, и мы поболтаем немного, хорошо?
Человек в маске кивает.
— Сядь. Ты уже достаточно помолился за меня, хватит, — говорит ему Тааси, прибираясь в лавочке.
Его сит подчиняется, пересекает тесную комнату, споткнувшись, огибает стол, бросается на диван и утопает в нем, как в бездне, из которой, возможно, нельзя будет выбраться.
Он умирает, он чувствует, что умирает.
— Я начинаю сомневаться, тебе, может быть, нужно виски предложить? — замечает татуировщик, появляясь в дверях с подносом в руках.
Человек в маске наблюдает за тем, как старик разливает чай и ликер. У него уверенные жесты, а ведь ему сейчас уже точно не меньше семидесяти. Человек думает, что легенда в чем-то права, легенда, гласящая, что татуировки становятся частью человека. Змеи, танцующие на руках Тааси, поддерживают его голову и позвоночник, зажигают огонь в глазах. Можно подумать, что рептилии защищают его от старости.
— Со мной-то ты можешь снять маску…
Услышав эти слова, человек бросает на татуировщика умоляющий взгляд. Пощадите меня, пощадите меня, не просите показать вам лицо, о котором я так хочу забыть…
— А с другой стороны… Оставайся в ней. Если тебе не очень жарко.
Человек в маске с благодарностью слегка наклоняет голову. Признаться честно, он тайно надеется на то, что в один прекрасный знойный день благодаря жаре маска приклеится к коже и навсегда избавит от того, что застыло на его лице.
— Клиент оказался очень щедрым. Дал мне на чай пятьдесят батов.
Человек в маске слышит голос тигра: «Ну а теперь кто кого».
Да, теперь кто кого…
Тааси продолжает говорить, но человек в маске его не слушает.
Он улыбается под маской, представляя, как тигр краснеет, исчезает в ране, которая никогда уже не закроется. Человек собирает силы, выпрямляется на диване. Он знает, что теперь он должен делать: найти зверя. Если нужно, он потратит на это недели.
Он не слышит, как Тааси спрашивает, что произошло и почему он уходит так быстро. Он обходит стол, на этот раз не спотыкаясь, и пулей вылетает в дверь. Он представляет себе сцену.
Сцену мщения.
Пхон
Октябрь 1984 года
Я все время вспоминаю эту сцену.
Я напрасно пытаюсь ее забыть, сосредоточиться на опускающейся, на еще движущейся руке, которая мелькает перед моими совершенно сухими глазами. Я уже давно не плачу от боли. Я к ней привык. А вот воспоминания… С ними я никогда ничего не мог поделать. Они вызывают реку слез, обжигающих, как кровь.
Удары, проклятия брата — это все оставляет лишь синяки и шрамы, не особенно заметные. Он может ударить меня, избить, говоря, что я ни на что не годен, — я прекрасно знаю, что он щадит меня.
А воспоминания не подвержены перемене настроений. Они грубы… Постоянны… Неизменны. Они не бьют по телу, они предрекают судьбу.
Воспоминания переносят меня в ту пору, когда мне было пять лет. Мой отец уходит, а мать кричит. Она кричит на меня:
— Ты — дитя несчастья. Твоя кровь нечиста!
Я не совсем понимаю. Я только вижу, что белый человек уходит, а азиатка упрекает меня в этом.
Мой брат верит, что боль, причиняемая его рукой, вытекает у меня из глаз в виде слез. Он думает, что ему известна их причина.
— Перестань хныкать, или я тебе дам еще сильнее!
Сколько бы сил он ни вложил в удар, он не уничтожит воспоминания. Они упорны.
— Прекрати, говорю тебе!
Иногда мне кажется, что мои воспоминания передаются и ему. Брат бьет мое тело, а воспоминания поднимаются по рукам и доходят до головы. И он видит мать, которая кричит в моей памяти, — это сводит его с ума. Это вызывает у него желание выплеснуть эмоции в агрессию.
— Ублюдок!
Все быстро заканчивается. Когда он меня так называет, это значит, что он устал, что он больше не хочет бить меня. Он оставит меня, дрожащего, с кровоподтеками на животе, здесь на циновке. Он уходит недалеко, ненадолго, лишь на то время, которое нужно ублюдку, чтобы подняться и собраться с силами.
— Я хочу, чтобы к моему возвращению ужин был готов.
Воспоминания побледнеют, боль проснется. Я пойму, что у меня есть тело, тяжелое и грязное. И надо тащить его на кухню. Ублюдочное, избитое мясо будет готовить другое мясо, съедобное, для брата.
Когда брат вернется, ужин будет готов.
