– Мы тоже, – совершенно машинально заметил Николай, едва отвлекшийся от своих мыслей.
– Тоже что?
– Ненавидим. Летчиков.
– А-а… Это да. И еще редко увидишь моряков, которых настоящих. Что ты смеешься?
– Настоящих… – он тогда долго смеялся, не мог остановиться. Нервы, конечно. Под «настоящими» авиатор имел в виду плавсостав. Не береговых моряков с баз, не флотских медиков или даже морских пехотинцев. Не таких, как он, не настоящих…
Только когда Николай отплакал, он смог снова думать нормально… Паршиво кончалась его жизнь. Неожиданно паршиво. Жизнь у него была сложная: много что в ней вышло криво, неправильно. Но он все равно не думал, что кончится вот так. Даже явная уже победа как-то не утешала. Пережив разгром кадровой армии, пережив кронштадтскую мясорубку, оставшись в живых после абсолютно суицидального партизанства, – теперь-то он думал, что навоюется в свое удовольствие. Выдавит во внешний мир то, что скопилось у него в душе за эти чудовищные месяцы. Что будет делать это вдумчиво, и не торопясь без нужной меры. Переживая внутри себя каждый момент. И только-только было начал – и тут его искалечили и взяли в плен, и теперь почти наверняка убьют среди сотен и тысяч других, таких же, как он. Это было так обидно, что не выразить словами. Обидно быстро. Именно сложность оставшейся позади жизни приучила доктора Ляхина к тому, что многое можно пережить, перетерпеть, потому что в жизни всегда будет какой-то еще этап. Потому что от тебя самого всегда что-то зависит. И вот все это потеряно: и жизнь, и свое участие в происходящих событиях, и надежда узнать, что будет дальше, и как это будет. Понятно, что они победили, но как же хочется увидеть, что за этим? Как будет жить страна, Россия, разгромив врагов, унижавших ее столько десятилетий? Оставшись без засевшей на своем загривке кодлы дармоедов и тоже врагов? Займет ли свое прежнее место в мировой политике? Восстановит ли нормальное образование? Наладит ли наконец нормальную внутреннюю политику? Запустит ли экспедицию на Марс?
В последующие недели он думал обо всем этом почти непрерывно, раз за разом переживая свою обиду. Ругал себя, требовал от своей дурной головы прекратить, переключиться на помощь нуждающимся в нем людям – бесполезно. Привычная самодисциплина вообще не работала. Он явно сходил с ума. Зачем он побежал спасать эту дуру? Было же понятно, что ее убьют сразу же, через секунды? Почему он не подумал, что своим ненужным порывом может погубить сразу несколько жизней – раненых, надеющихся на него, подчиненных, привыкших на него полагаться?
Когда лагерь начали готовить к чему-то, он даже немного обрадовался. Все сейчас кончится, и бесполезное мучение в том числе. Такие мысли были стыдными, потому что не один же он здесь был, а один из тысяч. Но так уж вышло. Что-то такое происходило, что охраны сначала стало в полтора, а потом почти в два раза больше. И она реально вела себя нервно. В один из дней охранник без предупреждения открыл огонь от проволоки по группке пленных из их барака, стоящих на плацу с одинаково склоненными набок головами. Люди слушали небо – не ухает ли вдали на востоке. Уже несколько дней ходили слухи, что становится слышно. Может, и бомбежка, конечно, но может, уже и артиллерия. Сразу трое пленных погибли на месте, еще один был тяжело ранен. Николай пытался оказать ему помощь, но ворвавшаяся на территорию «группа подавления беспорядков» выдала ему и остальным полную порцию дубинами по хребту и бокам и кого отогнала подальше, а кого еще несколько минут била на земле. Тогда он совершенно потерял контроль над собой. Видя, что вот сейчас они добьют раненого парня, он, уже побитый, начал кричать что-то в полный голос на трех языках сразу. Что-то не просто оскорбительное – что-то еще. Сам он не помнил потом почти ничего, только ожидание смерти и почти радость от того, какая она вот сейчас будет. Только ощущения. И никто потом не мог сказать, что же он все-таки кричал. Даже из знающих английский язык неплохо, никто ничего не смог уловить, кроме отдельных слов. Почему-то его не убили. Раненого убили, а его почему-то нет. Бывший доктор Ляхин не понимал, почему именно, и ходил очень мрачный. Опять размышляя про свой разум и гадая – сколько еще выдержит окончательно уже износившаяся нарезка. В удерживающих его в более-менее целом состоянии незримых винтиках и болтках внутри.
Через день стало ясно, что в отношении канонады на востоке и юге – не показалось. Погукивало там уже совершенно отчетливо. Пленные теперь больше сидели по баракам – выходить под прицелы нервных охранников лишний раз не хотелось никому. Капо барака отдал очевидный приказ, и за «лейтенантом Поляновским» явно начали приглядывать. Николай без труда это заметил, пришел к логичному выводу о том, что, очевидно, все же полезен окружающим, и чуть успокоился. Решил не торопить события.
Возбуждение и нервозность уже не просто чувствовались в воздухе: они стали осязаемыми. Несколько человек убили просто так, наугад. Одиночными выстрелами с одной из вышек, сделанными по людям, бредущим к сортиру. Неловко сказать. По громкой связи через час объявили, что стрельба была правомочной, потому что было нарушено требование правил номер какой-то: «больше двух не собираться». Это правило на висящем в каждом бараке на внутренней стороне двери листке действительно было. Просто его никто никогда не соблюдал. Потом вдали начали гудеть моторы: тяжело и шумно. А из бараков начали вызывать по списку «с вещами», и никто не знал, хорошо это или плохо; и капо не знал тоже. Остающиеся нервничали не меньше, чем уходящие. За окном был слышен непрерывный собачий лай.
– Ну, вот и все, ребятки…
Немолодой капитан погладил тяжелораненого старшего лейтенанта по голове. Парню явно стало лучше за последнюю неделю, и особенно за последние дни. Отлежался. Выкарабкается, если…
– Ну, как уж будет.
– Бегом!
Капитан закинул на плечо скатку из потертого свитера, завязанного рукавами. Николай знал, что внутри: пара носков, мятая алюминиевая миска, ложка. У него самого не было и такого: при каждой стирке ему приходилось сидеть голым. Впрочем, здесь это никого не удивляло и не смешило.
– Пока, Лешик. Держись. Пока, Коль.
– Прощай, Алексаныч. Удачи тебе и удачи нам…
Они недоговорили: капитан уже убежал. Раздражать обер-капо не стоило никогда, а тут он был не один, с конвоем.
– Ну, кого следующего?.. Мама, мамочка моя… Спаси меня, молись за меня…
Вызвали еще нескольких человек, потом была пауза. Потом та же история: в бараке появляется обер-капо с конвоем, и по списку уводят еще десять человек. Стрельбы снаружи вроде бы не было слышно. Николай считал в уме: выходило, что упор в списках сделан на капитанов и старших лейтенантов, лейтенантов и младших почти нет. Три четверти – мотострелки, насколько он знал, но это-то нормально. Как точно заметил еще капитан, авиаторов и мореманов тут почти и нет, да и танкистов тоже. Треть раненые, но и это тоже соответствует ситуации. Не похоже, чтобы особенно отбирали по этим параметрам. Тогда в чем смысл? Могли же сразу всех согнать?
Потом вызвали и его. Несколько быстрых слов, бег к дверям. И дальше тоже бег, с глазами, сощуренными от ветра. Как в старые добрые времена. Только здесь были рвущиеся с поводков собаки и удары по спине палками с двух сторон – не смертельные, просто добавляющие скорости. «Бегом, бегом!» На ходу Николая качнуло в сторону, и одна из овчарок вцепилась в его бедро, мгновенно выдернув клок ткани вместе с кожей. Он взвыл не хуже собаки, но проводник и охранники из оцепления даже не засмеялись, настолько они были на взводе.
