И вот на фоне всего этого и как основа всего этого десятки миллионов охреневших мужчин и женщин «бывшей России» сидели по своим квартирам и хатам, ловили обрывки оптимистичных новостей по радио, смотрели, как ползет вниз индикатор заряда в айфонах и МР3-плеерах, и ждали, пока их кто-нибудь спасет! Или пока пришедшим на их землю новым хозяевам станет в конце-то концов как-то неловко, и они начнут налаживать их жизнь заново. Пусть даже не лучшую жизнь, вопреки обещаниям самой Катерины Тэтц, снова куда-то пропавшей!.. Но хоть какую-то! Жизнь, в которой сломанная в драке за пачку макарон кость, или обострение астмы, или закончившийся картридж к водяному фильтру не означали бы почти неизбежную смерть для тебя и твоей семьи! А этого все не происходило, и становилось все хуже и хуже, и смертей вплотную к каждому, рядом с каждым, становилось все больше и больше. И новые власти, занятые неизвестно чем, уже не пытались ничего обещать, даже не создавали видимость того, что они пришли дать и блага, и демократию, и равные права геям, и все прочее, о чем говорилось еще совсем недавно.
Через три месяца после начала войны вся пропаганда без исключения была нацелена уже наружу, туда, на свое собственное население. Мол, «Мир на глазах становится безопаснее, русская угроза цивилизации ликвидирована. Ура, сейчас всем будет совсем хорошо». Наверное, в этом был какой-то смысл, была какая-то логика. Очень может быть, что демонстрации, и протесты, и очень нехорошие утечки информации в западных СМИ действительно требовали всех усилий их пропагандистской машины без остатка, – и на разгромленных, растерзанных русских людей ресурсов уже не хватало. Зря.
Именно это Николай считал самой большой, самой главной ошибкой захватчиков. Русским промывали мозги много десятилетий подряд. Они имели отличную прививку от пропаганды. Как только давление снизилось – вместе с исчезнувшим доступным каждому телевидением и Интернетом… Как только это случилось – они начали думать сами.
– Вторая пара, наблюдение в тыл. Третья пара, рядом со мной. Два часа в запасе, отдыхаем.
Комвзвода преуменьшал, как обычно. До появления досмотровой группы, проверяющей участок работы саперов, оставалось минимум еще часа два с половиной. А может и вообще никто не появиться, тоже обычное дело.
– Что, док, грустишь?
– Я не грущу, я злюсь.
– А-а… Эт пра-лно. Это давай.
Командир ящерицей уполз куда-то в сторону. Уже через несколько секунд его было почти не разглядеть. Сивый, как обычно, молчал. С ним было спокойно и хорошо. Молодой офицер оказался настолько деловитым, что работал как надежный психологический якорь. Понятно, что он был таким же смертным, как и все они, – но что чувствовалось, то чувствовалось. С ним совершенно не требовалось поддерживать разговор, вот что хорошо.
Историю парня Николай знал. Дмитриев, Сивый, Иванов – с Балтийского флота. Он сам тоже был с Балтийского, но он был «пиджак», а эти кадровые. И другие истории он тоже знал – совсем не обо всех, но о многих. Бойцы из состава разбитых частей – мужчины и даже женщины, типа Петровой. В разных званиях и с разным опытом, но все с чем-то общим в выражениях лиц. Многие другие, резервисты и добровольцы, прошедшие какое-то обучение, но даже не успевшие добраться до линии фронта, когда она была. Однако нашедшие возможность поучаствовать в том, что началось потом. Были и третьи: люди, не умевшие вообще ничего, но имеющие свой личный счет, готовые драться арматуринами и ножами. Этих сейчас в отряде две трети, и их доля становилась все выше, потому что на смену погибающим либо получающим опыт и переходящим в иную категорию сейчас непрерывно приходили все новые. Одни смелые, другие на вид не особо, но подальше от огня, однако, не бегущие. Злые, очень злые… Некоторые злы так, что страшновато становилось даже ему. Месяц назад один местный мужик средних лет, узнав, что Николай из Петербурга, подошел к нему с таким напрягом в глазах, что сразу вспомнился курс психиатрии.
– Слышь, доктор, – спросил тогда он. – У вас там вроде колыбель культуры, так? Перекресток мира?
Он подтвердил, и очень напряженный боец, легко и небрежно держащий на плече старый «АК-47», произнес то, что Николай сначала счел детской считалкой:
За стеклянными дверями,
Шла немецкая война.
Немцы прыгали с горшками
Со второго этажа.
Много позже Николай убедился, что мужик действительно был необратимо сумасшедшим, но тогда он не был уверен и переспросил. Боец настойчиво повторил четверостишие еще раз и, явно едва сдерживаясь, сумел все же членораздельно спросить: знает ли доктор, что там, в этом стишке, дальше? Николай не знал, и боец сделал такую значительную паузу, что правая рука доктора сама собой сунулась назад, на поясницу, где под курткой на правой ягодице скрытно висел еще один, третий нож: прицепленный за клипсу небольшой складник. Потом мужик перестал давить его взглядом, закрыл руками лицо и заплакал. Отплакавшись, он объяснил, что этот стишок ему рассказал четырехлетний сын. В детских садах полно таких стишков, каждый из нас знает их с полсотни: стоит только начать вспоминать. И вот этот, самый смешной, про «немецкую войну» ему сынок рассказывал, и он тогда так смеялся… И там дальше что-то еще было, а он не запомнил, и никто не знает, кого ни спросишь, хотя здесь из разных городов люди. И даже в Петербурге вот не знают. А сынка теперь нет, и семьи нет, и не спросишь уже – но он все пытается узнать и спрашивает у всех.
Николай потом день ходил сам не свой, пытался что-то придумать в рифму, чтобы мужику стало легче хоть так. Ничего не вышло. Он чувствовал, что сам может сорваться. Но тогда отряд увлеченно выслеживал бывшего народного депутата, сбежавшего в эти края и затихарившегося, – и ему было чем заняться, даже вне выполнения прямых своих обязанностей. Депутата они ловили долго, упорно, напряженно, почти не отвлекаясь. Раскручивая одиночный «стук» на всю местную агентуру, не жалея ни ног, ни мозгов. Питерский депутат, дорогой, хороший. Он был не первый, и все очень надеялись, что не последний на счету отряда. Так в годы Великой Отечественной гвардейские истребительные авиаполки мерились: у кого на счету больше обладателей «Рыцарских крестов» сбитыми. Сволочь взяли на классическую «медовую ловушку»: как ни странно, это сработало. Сняли с девушки, буквально немного опоздав и разъярившись от этого еще больше. Допросили сначала на месте, быстренько – убедились, что ошибки нет. Отвели на одну из нечасто используемых точек, прячущихся среди хозпостроек давно забитого рыночной экономикой колхоза или совхоза, все лето кормившего их со своих полей. Допросили уже не торопясь, меняясь. Какой скополамин, что вы, зачем? Перочинный ножик, убедительный голос и сколько-то часов времени заменяют его в высшей степени эффективно! Уже через первые три-четыре минуты тесного общения бывший народный избранник бросил отрицания и перешел в описании сумм выкупа за свою драгоценную жизнь на семизначные цифры. Через десять минут назвал уже не только счета, но и пароли в нескольких европейских банках. Через пятнадцать или чуть больше – имена людей, которые «курировали» его последние два года. Представителей посольств, помощников руководителей нескольких некоммерческих организаций и общественных фондов. Пара названий была на слуху, еще одно или два – не особо. «Северо-Западный региональный фонд “За демократию”» – это что? «Международное деловое партнерство “Просвещение”» – чем оно занималось, кроме раздачи грантов некоторым представителям недемократичного и непросвещенного русского народа? Визжащий и рыдающий депутат рассказывал вещи, неплохо известные всем «в общем», но мало кому известные в деталях. Ему не обещали ничего, но из него буквально перла информация. Настолько ценный ее источник оказалось действительно жалко убивать, так что поведение уже давно обмочившего и испачкавшего штаны человека было, в общем-то, совершенно правильным. Его перестали мучить, напоили, сказали что-то успокаивающее. Поменяли карту памяти в дешевой фотокамере-«мыльнице», поставленной в видеорежим. Продолжили. И так несколько раз, пока этот человек… почти всю сознательную жизнь продававший своих земляков за обеспечивающие ему комфорт и уют деньги… Пока он не иссяк. Пока не превратился в то, что вызывало уже не только гнев, но уже и омерзение. Жалости к нему у бойцов не возникло.
