Так было каждый раз, и ровно так же было и здесь. Слова до капитана просто не доходили, аргументы ее только раздражали. Впрочем, выдавать какие-то свои она тоже быстро утомилась. В конце концов, это была не дискуссия. Она говорила, пыталась говорить с негодяями, убившими ее боевых друзей. Не просто выполнявших солдатский долг, а осуществлявших благородную миротворческую миссию на этой несчастной земле! Именно от них, от таких подлецов, как эти, она и ее друзья и товарищи пытались защищать русский народ. Этих уговаривать бесполезно, они ничего не понимали и не стремились ничего понять.
– Все, достаточно. Тема закрыта. Сейчас будет следующая фаза.
Кто-то криво усмехнулся словам командира, кто-то ругался себе под нос в четверть голоса. Поднялся и вздохнул особист. Что сейчас будет, они все знали, хотя пленных военнослужащих у них за все месяцы были считаные единицы. Тем более американцев, да тем более офицеров. Был один раз первый лейтенант из какой-то вспомогательной части, да и все, наверное. А тут целый капитан. Ценная птица.
Один из штабистов снова завел ту же песню про «Неужели ты сама не понимаешь?», но звучало это совсем уж неубедительно. Николай даже не пытался помочь с переводом этой хрени – не видел смысла напрягаться. Из вежливости штабисту дали с полминуты, и капитан машинально даже стала кивать головой, но… Плевать ей было на их слова, броню ее убежденности они даже не царапали. Она просто начала чувствовать по молчанию большинства, что сейчас будет что-то другое, и решила чуть сменить тактику. Притвориться, подыграть. Изредка поглядывая на пистолет в открытой кобуре ближайшего к ней русского. Выхватить, взвести, пока все сидят оцепенев. Попытаться вырваться из круга этих тупых баранов. Которые – очевидно же теперь – такие же негодяи, что и русские, с которыми боролись ее старшие товарищи в годы Холодной Войны. Коммунисты, пытавшиеся сделать «красной» половину мира и с большим трудом отброшенные назад в Корее и Вьетнаме. И потом еще дальше, после победы над СССР. Ее моральное превосходство над ними было неоспоримым. Еще бы только пистолет в руку – и…
Николай увидел, почувствовал это так отчетливо, что сам удивился. Давно у него такого не было. Сохраняя на лице удивленное выражение, встал. Придерживая рукой собственное оружие, подошел к сидящей на табуретке американке. Заглянул ей в глаза.
Сильная женщина. Убежденная. Она не сдастся, может только имитировать сдачу, чтобы выиграть время.
– Я вам не нужен больше?
– Нет, доктор. Как раз нужен. Мало ли…
Женщина моргнула, и выражение ее глаз изменилось. Он не понял, почему, но она спросила, не стесняясь:
– Ты доктор?
Николай кивнул.
– В смысле, врач?
– Да.
– Как ты можешь… С ними!
– Да ты смеешься, дорогая. Я такой же, как они. Мы все разные, конечно, но мы здесь все вместе. Ты видела каких-то других наших?
Фразы получались неправильные. Что на английском языке, что после мысленного перевода их на русский.
– Нет, – призналась капитан, – мы не контактируем.
– Ага… То есть про наше желание всех завоевать – это тебе кто-то через вторые руки передал… Да ладно, я не начинаю снова. С тобой все понятно уже. Меня просто про Чечню зацепило…
– Что?
– Про Чечню, – повторил он. С правильной английской интонацией: Че́чня. – Я был в Чечне, совсем молодым. Был там рабом.
Сказалось это просто, но он действительно слишком устал: и за вчерашний день, и за сегодняшний, едва начавшийся.
– Ты не слыхала про такое?
Снова что-то новое в глазах. Совсем уже другое, странное. Отличное от остального, что он там разглядел.
– Это было там нормальным. Нас много было в рабстве: и мальчики, и девочки. И постарше, и помоложе. Русские. Девочек трахали, мальчиков заставляли работать. Я молодой совсем был, потому и выжил. Вы все это поддерживали. Вы, американцы. И остальные за вами: тот самый «западный, цивилизованный мир». Мы, значит, не цивилизованные. Ты знаешь, в какой стране запустили в космос первую ракету? Ты знаешь, что такое спутник, кто такой Гагарин? Кто такие Пушкин, Попов, Басов?.. Вы были за то, чтобы мы, русские, были рабами – и вы были против, когда мы пытались освободиться… Я убил двух человек из тех, кто сделал меня рабом. Тех самых «мирных чеченцев», которых оккупировали и угнетали плохие русские, да? Если меня поймает какой-нибудь ваш суд, вы будете меня за это судить, так? Знаешь, капитан, да мне плевать! Я снова стал свободным, и не свихнулся даже. Да, стал врачом. Да, лечил людей. И тут пришли вы – брать меня в рабство заново. Брать в рабство нас всех, скопом. А тут, знаешь, жили свободные люди, которые не хотели и не хотят себе такой судьбы. Бывшие строители, бывшие бизнесмены, бывшие студенты, бывший врач. Удивительно, да? Тебе удивительно, капитан? Тебе, профессиональному военному?
Чернокожая женщина сидела оцепенев. Ее заметно трясло. Куда-то, в какую-то невидимую мишень внутри нее он попал своими словами со всей силы. И мимоходом в остальных попал тоже: кто-то знал про его прошлое, про его опыт, а кто-то и нет. Но ему действительно было уже наплевать.
– Гитлер всех русских собирался уничтожить или сделать рабами. И так прямо и говорил: «Русские – недочеловеки, мы всех их убьем». Вы умнее поступили. Вы пришли с рассказами о том, что вот сейчас нас начнете освобождать от наших тягот. А кто не хочет – тот будет уже сам виноват, вы его за это убьете, так? И те, кто сами умерли за все эти месяцы от вдруг вспыхнувших везде одновременно эпидемий, от рук убийц, просто от голода, – они тоже сами виноваты. Надо было вовремя Путина скинуть и назначить снова Ельцина или Горбачева. Чтобы всех нас продавали скопом. Тогда бы вы были довольны. Некоторое время. Черт, да ну вас всех… Русские Гитлера похоронили – и вас, сук, похороним. Я-то не доживу, но… Да пошло это все…
Когда Николай вышел из комнаты, часовые снаружи дверей проводили его странными взглядами. То ли слышали что-то, доносившееся изнутри – голос он не приглушал, – то ли оценили выражение лица. Что там было дальше, он не имел понятия. Ничего, обойдутся без него, не искалечат. Не дети, опыт имеют. Сердце у капитана крепкое, не хуже бицепсов. Выдюжит. В смысле, допрос по нужной форме не выдержит никто, но в живых она останется. Что будет с ней потом – ему тоже наплевать. Может быть, станут искать возможность переправить в далекий тыл. Это непросто, но все же капитан ВВС – ценная и редкая птица. Стоит рискнуть. Есть же какая-то связь, неведомая ему? Идут же откуда-то тонким, прерывающимся ручейком боеприпасы, продовольствие, вечно дефицитные медикаменты. Вот туда ее… А там ее тоже того… Или местным отдать. Кому-нибудь, кто побывал под штурмовками, у кого на дорогах погибли родные. В Химучасток бы ее, да нет там уже ни одного человека…
Сидевшие в курилке бойцы продолжали молчать. Никого не удивила и не обидела короткая нервная вспышка доктора, последовавшая на простой вопрос. На войне вообще несколько терпимее становишься к другим людям, если они свои. Не хамишь, не материшь, не стараешься задеть посильнее. Прощаешь. Потому что вы на одной стороне. А чужим не прощаешь. Потому что хватит уже. Потому что это не работает. В прошлый раз, в 1945-м, после добытой с такими жертвами, с таким огромным трудом победы – простили. И что? Они все забыли, все перевернули с ног на голову, сделали нас виновными сначала на равных с Гитлером, а потом даже еще более виновными, чем он. Начали требовать за это извинений, компенсаций, потом пришли уже не требовать, а взять. Сколько уже русских, или пусть россиян, заплатило за это жизнью? Сколько еще заплатит?
