Мужчина замолчал как-то слишком надолго, и один из полицейских, даже не спрашивая разрешения, подошел ближе и ткнул его в лоб раскрытой ладонью. Тот сразу вскинулся, привычно шмыгнул носом, опять повел глазами влево и вправо.
– С утра сегодня все так же спокойно было, и вдруг все как-то разом забегали как ошпаренные. Кто-то из своих начал командовать, причем я даже не понял: а с чего вдруг, он же вроде был таким, как все. И тут же все стало четче: вот это явно командир, вот это его помощник, а это вроде desiatnik.
– Что?
– Ну, типа выше ефрейтора, но ниже сержанта. Не знаю по-немецки.
– Продолжай.
Эберт переглянулся с Рохау. Если описание предшествующего этапа было очень страшным и «намекающим», как рассказ о едва-едва не случившейся трагедии, едва не приведшей к непоправимому, собственной ошибке… то сейчас рассказчик изложит что-то, исход чего они уже знали. Это слушать уже легче.
– Приехала еще машина, в ней четверо. Один опять южанин, но он совсем иначе держался. Властный, деловитый, очень уверенный. Многих знал по именам, а нам едва кивнул. И с ним были трое европейцев. Тоже явно старшие офицеры, но без вот этой армейской выправки. Очень вольные все время.
– В смысле?
– Ну, армейца видно, даже бывшего. Кто жизнь в армии провел – тот держится…
– Да знаем мы. Но в чем дело-то было?
– Ну, видно, что командиры, но все же не строевые военные. Или долго в наемниках, или в спецчасти, или… полицейские.
Связанный мужчина чуть смутился и даже пригнул голову, будто снова ждал удара. Зря ждал – сказанное было не тем, за что они бы наказали его. Ну полицейские, пусть даже германские. Делов-то…
– На каком языке говорили?
– На немецком, без исключений. В смысле, южане на этих своих «бала-бала-бала-кебаб», а европейцы на немецком.
– Язык был им родной?
– Не знаю, честно. Я вроде неплохо говорю, но… Свободно говорили, чего там. Но, может, родной, а может, и не родной. Лучше меня говорили, и намного, – но я просто не знаю.
– Хорошо. Рассказывай дальше.
– Тогда впервые я услышал про задачу. Все обалдели, конечно. Сперва-то было про один конференц-центр в центре, и что нас прикроют, и что все силовики на нашей стороне, а тут… Атаковать штабное здание полиции – это прямо в голове не укладывалось. Я так сразу сообразил: «Э-э, мы так не договаривались! Мы на это не подписывались!» Но я про это подумал, но догадался помолчать, а один так сразу вслух и громко высказался: «Да вы что? Одно дело с прикрытием сверху, и как бы инфильтрировавшихся русских бить, – там всегда можно какое-то объяснение выдумать. А тут что? Что вы говорите про русскую провокацию – это, может, просто слова! А ловить нас потом будут по-серьезному! И не с вами ли вместе, а?» Вот так вот прямо и сказал. А ему в ответ: «А, ты так вот?» – и с двух стволов в корпус, без предупреждения. Мы шарахнулись, а на нас уже человек десять оружие направили. Не на них, представляете, а на нас? Потом тот же явный офицер спрашивает: «Есть еще желающие обсуждать приказы? Нет? Отлично! Прекрасно!» Ну, и перешли уже к подробностям. Но очень быстро, скороговорками. Про ваше здание, это вот… – Он снова осекся, потом продолжил: – Какие-то мутные схемы раздали, чуть ли не прямо на месте распечатали сколько-то экземпляров. А нас много, каждому посмотреть едва успеть можно было. В руках подержал и передаешь дальше, некогда. Про мишень сказали – да, американец, незаконно арестованный полицией, нельзя допустить его допроса. Полицейских в здании, конечно, будет полно, но сплошь клерки, бюрократы. Большого сопротивления не окажут. Главное, действовать быстро: прорвались, прочесали здание, американец скорее всего найдется на третьем этаже, в дирекции. Американец не мальчик, сколько-то продержится. Но если легавые не будут политесы разводить, то времени на самом деле мало.
– Так и сказал: «легавые»?
– Ну…
– Ты сидел?
– Нет, никогда.
– Ладно, черт с тобой. Дальше?
– А дальше такое сказали, что я сразу понял: «Все, доигрался я с огнем». Сказали, если не удастся отбить американца, убивайте на месте: главное, чтобы он не достался им. Южане аж заулюлюкали, так им задача понравилась, а я вот понял, как и говорил уже: «Это все. Значит, не только меня, но и их тоже».
– Правильно понял. Наши портреты показали?
– Что?
– Ты меня слышал. Показали наши портреты?
Эберт подошел ближе, навис над сидящим, сжавшимся человеком, как слон или носорог.
– Да…
– Тоже сказали убить?
– Тоже… С полицейскими внизу и по дороге просто сказали не церемониться, а вас троих – конкретно уже…
– Я же говорил тебе, – Фриц Рохау улыбнулся широко и удовлетворенно, как хорошо выполнивший свою работу квалифицированный человек. – И я был прав. Когда было надо, даже Бонапарт в атаку на картечь ходил. А мы что?
– Йоханна убили, – тускло сказал Эберт.
– Да, Йоханна убили, – спокойно согласился с ним товарищ. – Вот так, значит. Портреты были. И дважды поменяли задачу. Судя по всему, что-то серьезное готовилось. Конференц-центр в центре города. Но их переориентировали, когда стало известно про нас. И довольно много известно. Ничего себе… И вот тогда пошел экспромт. А тут Йоханн со своими бойцами. Озверевшие, готовые на все… Одиннадцать полицейских погибли там, и сколько еще здесь, час назад… Ну, господа парламентарии? Что скажете на это?
– Это потрясающе, – твердым, уверенным, хорошо поставленным голосом произнес тот из двух членов парламентской Комиссии, который был от партии ХДС. – Это очень впечатляет, от начала и до конца. Но вы можете быть уверенными, что он сказал правду?
Все по очереди перевели взгляды на допрашиваемого, и тот снова сжался.
– Скополамином его? Или ножом обойдемся?
– Я имел в виду не это. Вовсе не это!
– Не беспокойтесь. Сами по себе слова… Они ценны, они дают нам направление для дальнейшей работы. Но теперь в дело пойдут следователи. Что за общежитие, что за здание с котлами, откуда взялись планы этажей нашего собственного здания и что за планы были до этого? Да самое простое: что конкретно было их мишенью до того, как они переключились на нас? Мы все это узнаем. И довольно быстро, надеюсь. Потому что время дорого. И потому что наше терпение кончилось. Ты понял, ублюдок? Понял, я вижу… Ты не идиот. Ты вообще многое вовремя понимал, только почему-то ничего не делал по этому поводу. Так и погиб бы здесь, лег бы с пулей в затылке на выходе из здания после успешно завершенной операции. Которую однозначно свалили бы на русских, опять. Слушай, а когда ты вообще все начал понимать?
– Я… Что «вообще»? Это мой немецкий, наверное. Я плохо…
– Брось, у тебя вполне приличный немецкий. Вот ты сказал «как в школе». Когда ты начал понимать, что тебе моют мозги, как детям в школе? А сами что-то против тебя собрались нехорошее предпринять. И ты сказал – «почувствовал»? Как почувствовал? Почему ты перестал верить? Ведь до этого ты все эти тысячи часов, тысячи телепередач про сплошь плохих русских воспринимал как должное? А? Когда?
