Его не отпускало ощущение, что он упустил что-то очень-очень важное. Знакомое ощущение, каждый взрослый человек испытывал такое в жизни по многу раз. Но сейчас оно было слишком уж сильным. Почти невыносимо. Он не раз слышал, что перед смертью все впечатления, все краски становятся по-особому яркими. Вранье. Он слишком устал: и за все последние дни, и особенно за этот невозможно длинный день. Усталость все сделала тусклым. Острой осталась боль в груди, шее и руке, и еще вот это ощущение.
Сходив в туалет, он тщательно вымыл лицо. Отражение в зеркале было просто страшным, и Эберт постарался не сталкиваться с ним взглядом. Как обычно, сморкаться пришлось долго: проклятая слизь скапливалась в самых глубоких пазухах носа и только и ждала неудобного момента, чтобы снова заставить его потягивать и шмыгать носом. Ну, что еще? Он вышел в коридор и еще несколько минут разговаривал с охраняющими его полицейскими. Рассказал им про новости в бундестаге, но это-то они знали, у них был радиоприемник. Рассказал про изменение в отношении руководства ко всему сделанному ими вместе. Как ни странно, и это полицейские в его приемной знали тоже. По их словам, тон хлынувших в эфир комментариев начал меняться еще несколько часов назад. Настроение у всех было приподнятое, и это Эберта снова кольнуло: где-то он что-то все же упускал.
Внизу оказалось примерно то же самое: измученные полицейские, на лицах которых радость мешалась с горем. Незнакомый полицейгауптмейстер с перевязанным плечом смотрел телевизор, он сообщил самые последние новости. Об отзыве американского и британского послов в Германии, об объявлении персонами non grata сразу нескольких дипломатов этих двух стран, в том числе весьма высокопоставленных. Эберту понравилось, что на экран отвлекался только один человек; все остальные, грамотно рассредоточившись, сторожили перекресток коридоров.
– Теперь все по-другому будет, – произнес бледный полицейгауптмейстер с явными следами слез на щеках. – У людей совесть проснулась, теперь все будет иначе.
Снова сотни метров по коридорам и многие лестничные пролеты: лифтом сейчас пользоваться мог только самоубийца, каждый лифт – это ловушка. Парный пост на выходе с боковой лестницы на его этаж. Еще один – в холле с креслами. Здесь на полу были потеки крови, почти уже высохшие. Женщина в бронежилете и с оружием в руках немногословно объяснила, что здесь отлеживался один из раненых, потом его увезли. Эберт спросил куда, но она не знала. Еще женщина сказала ему спасибо, и руководящий директор полиции недоуменно кивнул, так и не став ни о чем переспрашивать.
На часах было уже далеко за час ночи, когда он добрался до кабинета, который давно себе выбрал. Мастер-ключ без затруднений помог открыть дверь, выключатель нашелся на нужном месте: слева от входа, на уровне плеча стоящего человека. Карл Эберт подержал на нем руку, но включать свет так и не стал. Снаружи, во дворе, ярко горели все лампы, а шторы в кабинете были закрыты не до конца, и это позволяло вполне удовлетворительно ориентироваться среди привычной казенной мебели. Воздух оказался неожиданно прохладным и свежим. Протиснувшись между двумя столами, он добрался до единственного во всем кабинете кресла и уселся в него буквально со стоном. Еще несколько минут немолодой человек собирался с мыслями. Проклятая боль в груди никуда, разумеется, не делась. Проклятая заноза в голове – тоже. Уже успокаиваясь, он подумал о том, что им всем повезло. Совершенно точно. Будь в планах пойманных ими злодеев что-то попроще – и бундестаг со всеми своими комиссиями мог бы спустить все на тормозах. Попытался бы, как минимум. Те два парламентария, которых он так напугал: почему они их, мятежников, не продали? Почему поступили честно? Ведь они и на самом деле имели все возможности подтвердить остальным, что верхушка берлинской полиции – это действительно сошедшие с ума мятежники, а их бред не имеет под собой оснований. Сошлись бы на том, что то же самое относится к американскому капитану Мартину, – мол, сошедший с ума гиперинициативный неудачник. И потихоньку его где-нибудь удавили бы. Или, наоборот, дали бы медаль и отправили на преподавательскую работу в той же конторе. И все шло бы по-прежнему. Ведь многое в отношении убийства молодого вице-канцлера было ясно еще тогда, столько месяцев назад. И ничего – все это проигнорировали, сочли незначащим или «не получившим независимого подтверждения». Сочли выгодным не давать этой информации ход, не доводить ее до людей, да просто не принимать ее всерьез. Лишь бы поучаствовать в этой войне, так многообещающе начатой. Как и прошлая, как и позапрошлая.
Он усмехнулся и провел по металлу неподъемно тяжелого оружия всей кистью руки, как гладят кошку. Итак, результаты допроса VIP-пленного. Принятое в его посольстве решение, выбранная мишень. Провокация, которая сплотит Европу еще больше. И, к слову, хороший выбор. Дом Пауля Лебе считался вспомогательным зданием бундестага: в нем преимущественно размещалась всякая нужная правительству бюрократия и проводилась часть заседаний. По мнению большинства граждан, спроектировавший здание архитектор переборщил с новаторскими идеями, но к 2013 году берлинцы уже немного привыкли к его виду. Хотя русские диверсанты уже неоднократно проводили свои акции на территории Германии, гражданские объекты они демонстративно не трогали. Поэтому, если бы было совершено нападение «русских» на театр, или школу, или на участников уличной манифестации, это выглядело бы довольно странно. Здания Рейхстага, Бундесрата и Бундесканцелярии одной пехотой не взять – их всегда охраняли весьма хорошо, а после начала войны плотность охраны увеличили втрое. А вот Дом Пауля Лебе, вспомогательное здание бундестага, действительно был очень интересной мишенью. Шансы на успех его захвата теми силами, которые Мартин сконцентрировал в Берлине к концу августа, выглядели весьма реальными. При этом успех запланированного нападения был совершенно не критичным для функционирования германского правительства. Погибли бы полторы сотни клерков, сгорело бы несколько тонн малополезных бюрократических бумаг. Полицейские из Внутренней инспекции Управления немецкого бундестага приняли бы свой героический и безнадежный бой, убили бы нескольких нападавших – в большинстве явных южан и славян. И вот тогда любое полицейское расследование пришло бы к единственно возможным выводам – слишком много на телах убитых нашлось бы вещественных доказательств их национальной принадлежности.
И что было бы потом? А это тоже было уже расписано по дням, это Мартин тоже рассказал. В целом, потому что знал не все: но и это выглядело весьма логично и последовательно. Запланированные выступления с заверениями, выражение поддержки и соболезнования, обещания и практические шаги. Гибель мирных людей не осталась бы неотомщенной: русские заплатили бы за нее сполна. Если им было мало уже полученного слитного ответа цивилизованных стран на их преступления, стоившие им самой государственности, – сейчас ответ являлся бы еще более суровым! Германский народ сплотился бы еще больше, рейтинг «партии войны» вновь пошел бы вверх. А боевая дружба бундесвера и заокеанских «старших братьев» стала бы после этого окончательно нерушимой. И мелкие разногласия на фоне странно затянувшейся войны далеко на востоке были бы забыты еще на некоторое время. С той стороны домой шли не длинные, но слишком уж регулярно публикуемые списки погибших и раненых немцев, и это вызывало в стране все более заметную напряженность…
