А потом, после разгрома рашистского подполья, – их, победителей, уже обстрелянных бойцов, перевезли в саму Рашку. Это был, наверное, уже третий эшелон: как известно, смешные москальские вооруженные силы были разгромлены почти без какого-либо труда и за считаные дни. Смешно было даже предполагать, что рашисты на своих ржавых «газиках» и танках времен 50-х годов смогут долго сопротивляться блестящим стальным армадам цивилизованных стран. Здесь они, черниговцы, тоже пролили немало вражеской крови: за каждый подлый выстрел из-за угла, за каждый косой взгляд, за все. В общем-то, даже просто мужской пол и возраст 16–60 были поводом для пули, – а с женщинами они разговаривали другим языком… Дважды их передислоцировали, каждый раз все севернее. Миколай наконец-то разбогател, и все мечтал, как вернется домой победителем. И как его, героя, сразу сделают как минимум директором какой-нибудь конторы, на что он имел теперь очевидное право. Набранные евро, и устаревшие, но все равно котировавшиеся доллары, и золото он сначала хранил в своем вещмешке. Потом его дважды подряд обворовали, он устроил надежный тайник неподалеку от казармы, в развалинах сожженного панельного дома, и вот его набивал уже до упора. За все это время было сколько-то потерь, но немного, и их легко и быстро восполняли: в добровольцах в Украине недостатка не было.
А потом вдруг что-то постепенно начало идти не так. К июню не просто в батальоне, а конкретно в их роте произошли два суицида подряд, причем не просто суицида, а очень нехороших, с предсмертными убийствами, причем по сходному сценарию. Один раз солдат взорвал в палатке соседнего взвода две ручные гранаты: погибли сразу шесть человек, включая его самого. На несчастный случай это не было похоже, выжившие рассказали, что это была непонятная и неожиданная ссора на пустом месте. Он начал вдруг на всех орать, покрывать их оскорблениями, а потом выхватил из своей сумки гранаты и без колебаний выдернул оба кольца по очереди. Сумасшествие? Офицер из социально-психологической службы объяснял им, что такое «боевой стресс», упирал на стойкость и мужество, присущее украинским солдатам-победителям, ругал водку. А ровно через трое суток в его собственном взводе произошло ЧП такого же типа: стоящий в карауле солдат начал орать, топать ногами, зачем-то с криками бегать, держась обеими руками за голову. Над ним сначала насмехались, потом позвали лекаря и командира, попытались отобрать оружие. Тот сначала отбивался прикладом, потом открыл огонь. Микола смотрел на это со стороны и уже догадывался, к чему идет дело, – поэтому к моменту, когда прозвучала первая очередь, лежал в хорошем укрытии. Погибли три человека, включая самого близкого друга второго из свихнувшихся, – а потом тот без колебаний застрелился сам. Выкрикнув на прощание, что они все идиоты и ничего не понимают. Миколай долго раздумывал над этими словами и потом хвалил себя за то, что никому не признался, как они его впечатлили, если не потрясли.
Еще трижды дело кончалось проще: один совсем молодой солдат, из пополнения, целенаправленно разбил лицо старослужащему в какой-то совершенно рядовой истории. Вроде бы не поделили какую-то местную девку, что бывало – но потом он вдруг дезертировал с оружием. Слава богу, никого своего не убил, но несколько раз прямо в зеленой зоне, в окрестностях их батальонного опорного пункта находили на стенах гадкие надписи на украинском, которых раньше никогда не было. Сочли, что их пишет тот самый дезертир. Сверху приезжали, расследовали – без толку. Потом командира соседней роты госпитализировали как бы с белой горячкой, но про произошедшее там на самом деле у них среди солдат ходили очень нехорошие слухи. Поговаривали, что капитан что-то такое совсем уж неожиданное и странное ляпнул вышестоящим командирам, а пьянство – это был просто повод убрать его. Пьянством у них никого было не удивить. И еще что-то в этом роде случалось. Один сержант вдруг начал ходить в вязаной яркой шапочке с вышитым словом «РОССИЯ» и на все категорические приказы и возмущение собственных товарищей отвечал только глупым смехом. Его быстро куда-то убрали: здесь-то все было ясно. А один просто застрелился. Несколько дней ходил тихий, потухший какой-то, на вопросы или не отвечал, или коротко огрызался. А потом отошел подальше от всех и выстрелил в себя.
Вновь появившийся у них трепач из «социально-психологической» пришел к выводу, что все устали, и рекомендовал командованию временно вывести батальон из зоны «С». Командование же на очередном построении прилюдно объявило, что все они не устали, а просто зажрались и впали в свинство от безделья. И пообещало обеспечить их участие уже в самой настоящей войне – на востоке, где москали до сих пор, оказывается, дают всем желающим просраться. Как ни странно, заметного повышения дисциплины не последовало. Все как пили, так и продолжали пить. Несколько человек один за другим дезертировали, причем один оставил командиру взвода записку, которую даже никому из его собственных товарищей не дали прочитать, – сразу же уничтожили. Микола искренне не понимал, что происходит. Он был занят методичным, упорным накоплением денег, но, даже сконцентрировавшись на их поисках, не мог не заметить, как странно себя многие ведут. Молчат, мрачно думают, невпопад бормочут что-то себе под нос. Сначала он решил, что дело в наркотиках, но было реально непохоже. Потом ему пришло в голову, что придурок, который как бы «психолог и воспитатель» может быть в чем-то прав, и стресс все-таки важен. Но какой там стресс: они победили, сопротивление рашистских террористов было минимальным и больше развлекало и служило оправданием всем их действиям, чем наносило какие-то потери. А потом вдруг…
Миколай отлично помнил, как это случилось. Это было 2 сентября, всего несколько дней назад. Еще с середины дня он чувствовал себя паршиво и решил, что снова заболевает. Этим тоже было никого не удивить. Выпил горячего чая с сахаром, и потом отдельно еще разведенного в кипятке «Фервекса». Быстро уснул на своем вонючем матрасе, под бубнеж и ругань соседей по палатке. И проснулся в 2 или 3 часа ночи в холодном поту. Сел, как подброшенный пружиной, вытер холодную и липкую дрянь со лба и щек. В его голове будто бил барабан – так колотилось сердце. Мысль в той же голове была всего одна, но такая объемная и яркая, что от нее все болело, – так она распирала его мозг. Будто написанная прямо изнутри глаз огромными, сияющими буквами, она кричала: «ОБМАНУЛИ!» Кричала так громко, что он тоже закричал это слово, потом завыл, замотал головой, пытаясь сбросить невыносимое напряжение. Проснувшиеся соседи по палатке обругали его в несколько голосов, но он не унимался, кричал и выл, и его начали бить. Побежали за командиром взвода.
Успокоить Миколая не удалось – он метался и опрокидывал вещи, срывал одежду с гвоздей на опорных столбах, разбрасывал давно знакомых, но совершенно чужих ему людей, находя хоть какое-то облегчение в том, как тратил силы, в том, как его бьют. К этому времени его начали бить уже по-настоящему: разбили губы и рассадили обе брови. Отчетливо прозвучало: «Еще один, ну а чего?» Он отбивался как мог, и его просто связали, не прекратив при этом добавлять. Вымещать на нем свои чувства в отношении полуночного подъема. Вылили на него несколько бутылок воды, потом все же побежали и за лекарем. Неторопливо подошедший комвзвода отдавал какие-то приказы, которые Миколай не понимал. Даже лежащего на земле, уже обессилевшего и не шевелящегося, его продолжало с силой раскачивать из стороны в сторону. Он продолжал выть и плакать, настолько страшным, настолько невыносимо ужасным было то, что ему открылось. В Средние века, вероятно, такое принимали за откровение свыше – голос ангела, почившего святого, даже самого Иисуса. Сейчас ему, современному человеку, знакомому с компьютером и сотовой связью, было совершенно ясно: нет, это не свыше, это он сам. Оказывается, вся его жизнь была ненастоящей. Оказывается, с самого раннего детства ему все, все без исключения, нагло врали прямо в лицо. Ему, верящему! Потом перегруженный разум отключил себя, и он надолго выпал из этого ненормального мира. И очнулся уже чуть более спокойным, уже способным думать хоть что-то.
