В Колпачном переулке было гораздо чище, чем на Хитровке.
Мимо ехали коляски, некоторые очень красивые, сияющие полировкой. Одна из них,
с ярко-алыми спицами остановилась. Молодой мужчина в смешной шляпе с узенькими
полями крикнул с козел:
– Чего, барич, зря подметки топчешь? Садись, докачу. Если не
дале Лубянки, двугривенный всего.
Лошадь у него была – просто заглядение. В гриву вплетены
разноцветные ленты, копыта сверкают лаком, а сиденье красного бархата.
Ластик поскорей открыл 78 страницу, шепнул: «Двугривенный».
Унибук доложил:
ДВУГРИВЕННЫЙ – монета достоинством в 20 копеек. До 1911 года
чеканилась из серебра, затем из медно-никелевого сплава.
– Чего в книжку уставился? – заманивал извозчик. – Не сбежит
твоя учеба. Эх, гори оно огнем, давай за гривенник, себе в убыток! Для почину,
первый нонешний седок будешь.
Но не было у Ластика ни двугривенного, ни гривенника. А то
можно было бы прокатиться до Сверчкова переулка лихо, с ветерком. И время,
потраченное на Хитровку, наверстал бы.
– Спасибо, – вздохнул Ластик. – Я пешком, мне близко.
Еще раз пожалеть о кошельке довелось на углу Покровки. Пока
шел вверх по крутому переулку, весь взмок. Несмотря на ранний час, солнце
жарило вовсю. Ластик снял фуражку, обмахивался ей, словно веером.
Покровка и в 1914 году, оказывается, была улицей людной.
Экипажи ехали один за другим, и прохожих было полным-полно, все одеты, как в
кино: у мужчин высокие жесткие воротнички, женщины в шляпках и с зонтиками,
платья длиннющие, до самой земли.
А на углу Потаповского, где теперь газетный киоск, стоял
мороженщик в белом фартуке и нарукавниках.
– Землянично-клубнично-клюквенно! – звонко кричал
мороженщик, постукивая ложкой о свою тележку. – Бламанже, какава, дюшес,
тутти-фрутти! Две копейки кругляш, с вафлей три!
Ужасно захотелось Ластику антикварного мороженого. Папа
говорил, что в старину оно было очень вкусное, безо всякой химии.
Выудив заветный полуимпериал (марки можно купить и на
сдачу), пришелец сказал:
– Один тутти-фрутти и один бламанже. В вафле.
Нарочно выбрал мороженое позаковыристей, какого нет в Москве
21 века.
Мороженщик покосился на золото, но монету не взял:
– Куды желтяк суешь? Сдачи нет, не расторговался. Ты б еще
сотенную сунул!
Ластик сглотнул слюну.
– Скажите пожалуйста, а где тут обменный пункт?
– Чево? – подозрительно уставился на него продавец.
И пошел Ластик дальше. Вот тебе и бламанже.
Надо сказать, что и Покровка за век не очень-то
переменилась. Разве что пропала большая красивая церковь, на месте которой
теперь стоит большой скучный дом. Ну и вывески, конечно, совсем другие. К
примеру, на месте нынешней чебуречной – кондитерская с красивым названием «Шик
де Пари».
Напротив витрины, украшенной изображением огромного эклера,
остановилась коляска. На тротуар спрыгнул кавалер в плоской соломенной шляпе с
черной ленточкой. Подал руку барышне – она была в платье, сплошь покрытом
крошечными бантиками, на ногах высокие ботинки со шнуровкой, на голове
широченная шляпка с искусственными цветами и вишенками. Оба совсем молодые – по
современным меркам, класса из десятого.
Ну и утеплились, по такой-то жарище, подумал Ластик, пожалев
их, особенно парня. Тот был в пиджаке, а внизу еще жилет и рубашка с колючим
крахмальным воротником, галстук. Как только не употеет!
Но когда поровнялся с парочкой и потянул носом воздух,
понял, что ошибся. Употели, и еще как – даже густой аромат одеколона не забивал
запаха.
Как же им, бедным, нелегко жилось-то в 1914 году!
Кавалер приподнял свою смешную шляпу (блеснул пробор – такой
же намасленный, как у реалиста Фандорина), согнул руку бубликом:
– Милости прошу обпереться об мой локоть, драгоценная
Евлампия Бонифатьевна.
Ластик был уверен, что девушка рассмеется в ответ на это
шутливое обращение, но та церемонно кивнула:
– Мерси, Пантелей Кондратьич, беспременно обопрусь.
И оба чинно, торжественно проследовали в кондитерскую.
Вот бы у нас в лицее все так разговаривали, принялся мечтать
Ластик. Входит он в класс и говорит Мишке: «Драгоценный Михаил Бонифатьевич,
милости прошу не обдираться вашим локтем об мою половину парты».
В мечтах и не заметил, как миновал Потаповский переулок и
повернул в Сверчков.
Профессор сказал: железные ворота, повернуть во двор,
крыльцо в четыре ступеньки…
Вон они, ворота. Столбы от старости вросли в землю. Неужели
здесь живет Эраст Петрович Фандорин?
Сердце Ластика заколотилось, как бешеное. Он разом забыл о
пустяках и побежал вперед, спасать честь Дорнов и будущее человечества.
«Сево надо?»
На двери сияла ярко начищенная табличка. На ней только имя,
без звания, без указания профессии.
Эрастъ Петровичъ ФАНДОРИНЪ
Ластик поднес палец к кнопке звонка, но нажать не решился.
Неужели он сейчас наяву увидит элегантного брюнета с седыми
висками – того самого, с портрета? Правда, там Эраст Петрович молодой, а в 1914
году ему уже… сколько? Он родился в 1856-ом, значит, целых 58 лет. Наверно,
совсем седой.
Что же ему сказать-то? Здравствуйте, я ваш правнук?
Нет, лучше ничего не говорить, а сразу протянуть письмо.
Надо думать, мистер Ван Дорн там всё что нужно объясняет.
Ластик сунул руку за пазуху. Похолодел.
Конверта с бумагами не было! То ли вывалился по дороге, то
ли, что вероятней, вытащили хитровские ловкачи – подумали, деньги.
Беда!
Что делать?
Попробовать объяснить самому? Но разве Эраст Петрович
поверит мальчишке-реалисту, несущему фантастическую чушь? Кто вообще в такое
поверит! А в конверте были и факты, и доказательства… Ох! Там ведь еще было имя
и адрес генерала, у которого хранится Яблоко!
Ничего не попишешь, придется возвращаться к профессору.
Пусть приготовит новый конверт. До чего же стыдно! Паршивый из Ластика
получился фон Дорн…
