Над ним склонилась страшная косматая харя с черным клювом
вместо носа, а выше полыхало багровое адское пламя.
Позавчера
Что? Где? Когда?
Позади клювастого маячил еще один, но его Ластик разглядеть
не успел, потому что поскорей опять зажмурился.
Господи, что ж это такое? Где он? В какой эпохе?
И чего хотят от него эти кошмарные существа? Как странно они
говорят – вроде по-русски, а вроде бы и нет.
– Посвети-кось.
Лицу стало жарко. Совсем рядом потрескивал огонь, сквозь
веки просвечивало багрянцем. Тот, что велел посветить, сказал:
– Гли, ликом бел, пригож, недырляв.
В другой ситуации Ластик, возможно почувствовал бы себя
польщенным, но не сейчас.
– Росток не велик ли? – засомневался страшный Клюв. –
Сказано аршин да двунадесять вершков. Ну как кошачья рожа вдругорядь
забранится?
– Гожий мертвяк, влачим, – решил Митьша (похоже, он тут был
главный). – Поспевать надоть. Луна на ущербе, свет скоро.
Ластика подхватили с двух сторон, положили на жесткое,
прикрыли рогожей. В нос шибануло чем-то таким пахучим, что он едва не
расчихался.
Подняли, понесли. Теперь бы и подглядеть, что вокруг, но
накрыли Ластика на совесть, с головой – ничего не видно. Пришлось, как пишут в
романах, обратиться в слух.
Слух снабжал информацией скупо.
Звук шагов. Судя по чавканью, шлепают по грязи.
Фр-р-р-р! – фыркнуло у Ластика над самой головой.
– Но, дура, балуй!
Ага, лошадь.
Кинули на мягкое, пахучее, немного колкое. Сено. Поверх
рогожи накрыли еще чем-то – вроде мешковиной.
– Пошла!
Скрипнули колеса, копыта зачавкали по грязи.
– Чудно, – прогнусавил Клюв. – Немчина поганого схоронили на
хрестьянском погосте.
Митьша ответил:
– Без домовины сунули, яко пса. Сказывали, на Немецкой
слободе мор язвенный. Подкинули втай, басурманы. Ярыжек моровых страшатся.
– Митяй, а на нас-от язва с мертвяка не кинется?
– Милостив Господь. Коту энтому смердячему про то, откель
сволокли, молчок – в ворота не попустит.
Всё это было малопонятно и очень тревожно. Ластик потихоньку
приподнял край рогожи – посмотреть, что вокруг, однако почти ничего не увидел.
Темнотища. Лужа блестит, большая. Какой-то забор из заостренных бревен. С той
стороны громко залаяла собака.
– Митьша, рогатка! Вертать али как?
– Не робей, дери бороду выше. Спереди крикнули, басом:
– Стой! Кто таки? Не тати ли? Куды едетя до свету?
И лязгнуло железо. Телега остановилась. Митьша важно
ответил:
– На Ваганьков рогожи везем, на подворье князь-Василья,
ближнего государева боярина.
– Василья Ивановича? Старшого Шуйского? Ну поди, поди, –
разрешил бас.
Противно заскрипело дерево, телега качнулась, покатила
дальше.
Копыта застучали суше и звонче – повозка ехала уже не по
земле, а по деревянному настилу.
Клюв с Митьшей между собой больше не разговаривали, только
время от времени вздыхали. Ластик же лежал и всё гадал: какой это у них тут
год? «Боярин», «подворье». Достать бы унибук, да пошевелиться страшно. Эти люди
принимают его за покойника. И пускай. А там видно будет. Холодно было, градусов
десять. Если б подвигаться, Ластик, может, и согрелся бы, а так совсем
закоченел.
– Вона, терем-от, – произнес гнусавый после долгого
молчания. – Слава те, Исусе.
– Гли, Клюв. Не сбреши, что немчин на погост подкинутый, –
напомнил Митьша.
Второй пообещал:
– Рта не растворю. Ты сам с им. Боюся я его, змеиного ока.
Постучали по деревянному – наверное, в ворота: два раза,
потом еще три, негромко.
– Отворяй, Ондрей Тимофеевич! Томы, Митьша с Клювом! Добыли
что велено!
Заскрежетали тяжелые створки. Мягкий, врастяжку голос
спросил:
– Нут-ко, борзо, борзо. Псам я сонного зелья дах, не
забрешут. Берите, за мной несите. Да сторожко вы, бесы. Аще узрит кто.
Ластика вынули из телеги, куда-то понесли.
Он и в самом деле был ни жив, ни мертв – дело шло к
развязке. Сейчас выяснится, за какой такой надобностью «немчина» из могилы
вытащили. Главное, как с этими митьшами объясняться? Они, наверно, и языка-то
нормального не понимают.
Что будет, что будет?
Под ногами несущих скрипели деревянные ступени, пахло чем-то
кислым, незнакомым, и еще свечным воском, как на Новый Год.
– В малу камору, – приказал Ондрей Тимофеевич – очевидно,
тот самый «кот смердячий» и «змеиное око». – Дверь узка, не оброните… Годите
мало, посвечу… Чего зенки вылупили? В домовину его. Глава – туда, ноги – туда.
Снова эта непонятная «домовина».
Ластика положили на жесткое, по бокам вроде как бортики,
высокие. Глаз он не открывал – ни-ни. Понимал, что сейчас его снова станут
рассматривать.
Так оно, похоже, и было.
Потрескивала свеча, Митыпа с Клювом переминались с ноги на
ногу. «Змеиное око» молчал.
– Горазд отрок, вельми горазд, – не выдержал Митьша. – Зри,
Ондрей Тимофеевич: и волос черен, и личико бело, а леп-то, леп, яко ангел
Божий.
– Пошто немчин? – спросил боярин. – Откелева? Ты ответь,
безносый. Созоровали, душу живую порешили? Заказывал ведь того не делати!
Было слышно, как Клюв шумно сглотнул.
– Дак… На улице он… На улице валялся. Вот те крест святой!
– Ладно. Не мое то дело. Никто не сведал?
– Никто. Хошь на святу икону побожусь! – пришел на помощь
Клюву Митыпа.
Воспользовавшись этой дискуссией, Ластик позволил себе
приоткрыть один глаз.
Низкий дощатый потолок, бревенчатые стены.
