В кресле сидел дядька с длиннющей, наполовину седой бородой.
Голова у него была прикрыта облегающей черной шапочкой, выпирающее брюхо
высоко, под самой грудью, перехвачено широким парчовым поясом. Прочие детали
одежды Ластик толком не разглядел – так его поразило лицо князя.
Левая бровь была опущена совсем низко, так что под ней
сгустилась тень, а глаза не было вовсе, зато широко раскрытый правый блестел и
посверкивал, будто зажженная лампочка.
Это в нем огонь свечей отражается, успокоил себя Ластик. Ну,
а что человек одноглазый – в этом тоже ничего такого уж ужасного нет.
Но здесь князь опустил правую бровь, и глаз потух. Зато
открылся левый. Правда, не сверкал, а был тускл и темен.
Выходит, оба глаза на месте?
Василий Иванович задумчиво подергал себя за кончик длинного
носа, сунул в рот орех, разгрыз. Скорлупки выплюнул на пол.
Вот откуда треск-то – это он орехи грызет.
Ондрей Тимофеевич, он же Ондрейка, почтительно стоял рядом,
ждал.
– Охо-хонюшки, – тяжело вздохнул Василий Иванович. –
Измыслено-то гораздо. А еже дознаются? Не снесу аз грешный головы. Тот-то, с
Преображенья, доподлинно стлился?
Сначала вроде было понятно, но с этого места Ластик, что
называется, упустил нить. Пришлось отодвинуться от дырки – снова следить по
экрану.
– Ох-охонюшки.(Междометие, выражающее опасение или досаду),
– счел нужным пояснить уни-бук. – Придумано-то искусно. А если дознаются? Не
сносить мне грешному головы. Тот-то, из Преображения(Вне контекста непонятно,
что именно имеется в виду: церковный праздник Преображения, географическое
название или, возможно, Преображенская церковь) точно сгнил?
– Да. Мы ночью, тайно, вскрыли склеп в угличском
Преображенском соборе. От царевича остались одни кости. Не было смысла везти –
никто не поверил бы, что это чудотворные мощи. Сказали бы, что мы подсовываем
падаль, невесть откуда взятую. Поэтому я вывез только гроб, а останки кинул в
реку. Тогда-то и надумал предложить твоей боярской милости этот шахматный ход –
подсунуть вместо царевича свежего покойника.
– Ты предложил зарезать какого-нибудь мальчишку, дурья
башка, – сердито оборвал князь. –
А не подумал, что исчезновение ребенка – это шум и лишний
риск. Не приведи Господь, еще родственники опознали бы. Этого-то не опознают?
Смотри, Ондрейка, с топором играемся! Раздалось тихое, вкрадчивое хихиканье.
– Всё продумал, всё предусмотрел, батюшка боярин. Мальчик
этот немей . (Это слово может обозначать как немца, так и вообще иностранца, не
говорящего по-русски, то есть немого человека.) Может, и есть у него
родственники, да только в собор, где будут выставлены мощи, их, еретиков, никто
не пустит.
– Это ты молодец, хорошо сообразил. Скрип кресла.
– Ладно, пойдем поглядим на твоего немца.
Интриганы
Ластик поскорей кинулся назад, к гробу. Унибук спрятал под
лавку. Алмаз на всякий случай сунул в рот. Даже если будут обшаривать, туда-то
не полезут.
Вытянулся, сложил руки на груди, придал лицу скорбность – в
общем, обратился покойником.
Вошли. Один грузно, тяжело; второй мягко, будто
пританцовывая.
– Чии сице ноги с-под лавки?-удивился боярин.
Это он мертвецов заметил, сообразил Ластик.
– Не бремени главушку, княже, – проворковал Ондрейка. – То
два шпыня безродных, колии отрока добыли. Дал им, пьянцовским душам, лиха
зелья, абы не брехали. Сей же час приберу, велю в убогий дом свезть. Там их в
яму звестяную кинут, и кончено. Допрежь того хотел твоей боярской милости
отрока явить.
– Ну яви, яви.
Подошли совсем близко. Замолчали. Слыша их дыхание прямо над
собой, Ластик сам дышать вовсе перестал.
– Что, не личит на царевича? – с тревогой спросил слуга.
Василий Иванович с сомнением молвил:
– Не спамятую. Годов будет тому с полтреть-ятцеть, как я
Дмитрия зрел. И тож в домовине, бездыханна… Ино тот вроде помене бысть. Да сице
не вельми важно. Кто царевича знал, тех ныне нету. Няньку и мамок всех тады еще
порешили. Матерь его, Марья, далече – на Выксе монашствует, по-за Череповцом.
Токмо, помню, у царевича по телу знаки были: одесную от носа брадавка, на
шуйном плечике красна родинка.
Так-так, соображал Ластик, вынужденный обходиться без
перевода: Василий Иванович когда-то видел этого самого Дмитрия, причем тоже в
гробу, но это было давно, и князь толком не помнит, как царевич выглядит. А
родинка на не поймешь каком плечике и «брадавка», это, наверное, особые
приметы.
– То мне ведомо, боярин, – сказал Ондрейка. – Вборзе исделаю
– и родинку, и брадавку. Отой-диткось на мало время. И свечечку забери, я твоей
милости после посвечу – узришь, яко отрок будет глядеть во гробе, пред народом.
Ловкие руки вмиг стянули с Ластика цирковой камзольчик
(хорошо, унибука под ним не было).
– Что свеж-от, что свеж! – приговаривал душегуб, будто товар
расхваливал. – И члены не закоченели, то-то гибки, то-то крупитчаты! Хладен
токмо.
Будешь хладен, когда у вас тут нетоплено. Только бы кожа не
пошла мурашками. Тогда всё, конец.
Щекотнуло по левому плечу, потом по правой щеке, сбоку от
носа. Это слуга свои особые приметы наклеивает, догадался Ластик.
Ондрейка ворочал его грубо, будто неодушевленный предмет.
Кое-как натянул какую-то одежду, уложил обратно, опять сложил руки на груди,
помял лицо, очевидно разглаживая складки. Хорошо, что темно, иначе Ластик
обязательно был бы разоблачен.
– Поди-тко, Василь Иванович, позри, – позвал Ондрейка. – Вот
я подсвешней озарю.
Пол заскрипел под неторопливыми шагами боярина.
Лицу стало тепло от близкого пламени свечей.
Князь молчал, сопя и причмокивая. «…Тридцать восемь,
тридцать девять…», – считал про себя Ластик, задержав дыхание.
Когда почувствовал, что уже не может и сейчас сделает вдох,
Василий Иванович наконец насмотрелся на покойника и сел на соседнюю скамью.
– Впрямь, яко живой, – сказал он довольным голосом. – И
кафтан червлен, аки на царевиче бысть. Личит на Дмитрия, ей-же-ей личит. Ловок
ты, Ондрейка Шарафудин. Не вотще тя кормлю. Не успел Ластик тихонько
вдохнуть-выдохнуть (и по физической необходимости, и от облегчения), как вдруг
слышит:
