– Грех ради моих… Чадо пресветлое… Яко и Христос нам прощал…
Похныкал так минуты две, а то и три, и лишь после этого
осмелился подойти, причем на цыпочках.
Ластик уже начинал привыкать к тому, что его разглядывают
вот так – сосредоточенно, в гробовом (а каком же еще?) молчании, под тихий
треск свечных фитильков. Наученный опытом, дыхание полностью не задерживал,
просто старался втягивать и выпускать воздух помедленней.
Вдруг до его слуха донесся странный звук – не то сморкание,
не то посвистывание. Не сразу Ластик понял, что царь и великий князь плачет.
Дрожащий голос забормотал малопонятное:
– Пес я суемерзкий, чадогубитель гноеродный! Ах, отрок
безвинный! Аки бы мог аз, грешный, житие свое окаянное вспять возвер-нуть! Увы
мне! Што есмь шапка царская, што есмь власть над человеками? Пошто загубил аз,
сквернодеец, душу свою бессмертну? Всё тлен и суета! Истинно рек Еклесиаст: «И
возвратится персть в землю, и дух возвратится к Богу, иже даде его. Суета
суетствий, всяческая суета». А еще речено: «Всё творение приведет Бог на Суд о
всякем погрешении, аще благо и аще лукаво». Близок Суд-от Страшный, близок, уж
чую огнь его пылающ!
Тут самодержец совсем разрыдался. Раздался грохот – это он
повалился на колени, а потом еще и мерный глухой стук, происхождение которого
Ластик вычислил не сразу. Прошла, наверное, минута-другая, прежде чем
догадался: лбом об пол колотит.
Терпение у них тут в 17 веке было редкостное – царь стучался
головой о доски, плакал и молился никак не меньше четверти часа.
Наконец, поутих, засморкался (судя по звуку, не в платок, а
на сторону). Вдруг как крикнет:
– Эй, Василий, истинно ль рекут, что мощи сии от болезней
исцеляют?
– Истинная правда, государь! – отозвался из горницы боярин.
Царь, не вставая с коленок, подполз вплотную к гробу,
наклонился, обдав запахом чеснока и пота. Зашептал в самое ухо:
– Прости ты мя, окаянного. Ты ныне на небеси, тебе по
ангельскому чину зла и обиды в сердце несть не статно. Аз, грешный, многими
болезнями маюся, и лекари иноземные лекарствиями своими не дают облегчения.
Исцели мя, святый отрок, от почечуя постылого, от водотрудия почетного, от
бессонной напасти и брюхопучения. А за то аз тебе на Москве церкву каменну
поставлю, о трех главах, да повелю тебя во храмех молитвенно поминать вкупе с
блаженные отцы.
Борода монарха щекотала Ластику подбородок и край рта.
Это-то еще ладно, но когда длинный ус коснулся ноздри, случилось непоправимое.
– Ап-чхи! – грохнул «святый отрок». И еще два раза. –
Ап-чхи!! Ап-чхи!!!
Наследник престола
– Здрав буди, батюшко-царь! – в один голос откликнулись
Василий Иванович и Ондрейка, а боярин еще и прибавил. – Изыди дух чихной,
прииди благолепной!
Только батюшке-царю было совсем не благолепно. Ластик это
сразу понял, когда открыл глаза и приподнялся в домовине (после чихания
притворяться покойником смысла не имело).
Его величество шарахнулся от гроба так, что с размаху сел на
пол. Борода тряслась, глаза лезли из орбит.
– О…ожил! – пролепетали дрожащие губы.
Понятно, что человек испугался. Всякий обомлеет, если на
него чихнет мертвец. Чтоб монарх успокоился, Ластик ему широко улыбнулся.
Только вышло еще хуже.
– А-а! – подавился криком Борис, в ужасе уставившись на
хромкобальтовую скобку. – Зуб железной! Яко речено пророком Даниилом: «И се
зверь четвертый, страшен и ужасен, зубы же его железны!» Погибель моя настала,
Господи!
– Господин царь, да что вы, я вам сейчас всё объясню, –
залепетал Ластик, не очень-то рассчитывая, что самодержец поймет, а больше
уповая на ласковость интонации. – Я никакой не мертвец, а совершенно живой.
Меня сюда по ошибке положили.
– А-а-а! А-А-А-А! – завопил Годунов уже не сдавленно, а
истошно.
В каморку вбежал Василий Иванович, увидел сидящего в гробу
Ластика, съежившегося на полу царя и остолбенел. Левый глаз открылся и сделался
таким же выпученным, как правый. Рука взметнулась ко лбу – перекреститься, но
не довершила крестного знамения.
Из-за плеча боярина показалась физиономия Шарафудина.
Озадаченно перекосилась, но не более того – непохоже было, что на свете есть
явления, способные так уж сильно поразить этого субъекта.
– Воскресе! – прохрипел Борис, тыча пальцем. – Дмитрий
воскресе! За грехи мои! Томно! Воздуху нет!
Он опрокинулся на спину, рванул ворот – на пол брызнули
большие жемчужные пуговицы.
Двое других не тронулись с места, всё пялились на Ластика.
– Руда навскипь толчет… сердце вразрыв… – с трудом
проговорил Годунов. – Отхожу, бо приступил час мой…
И вдруг улыбнулся – что удивительно, словно бы с
облегчением.
Как вести себя в этой ситуации, Ластик не знал. Терять все
равно было нечего, поэтому он выудил из-за гроба унибук, раскрыл и включил
перевод.
– Кровь бурлит толчками… сердце разрывается. Умираю, пришел
мой час… Благодарю тебя, Боже, что явил мне перед смертью чудо великое – оживил
невинно убитого царевича, грех мой тяжкий, – вот что, оказывается, говорил
государь, еле шевеля побелевшими губами.
Потом взглянул на воскресшего покойника, уже не с ужасом, а,
пожалуй, с умилением.
– Ты кто еси? Мнимый образ альбо чудо Господне?
«Ты кто? Примерещившееся видение или Божье чудо?»
– Никакое я не видение, я нормальный человек, – ответил
Ластик и скосил глаза на экран.
Унибук, умница, сам перевел его слова на старорусский: «Аз
есмь не мнимый образ, но тлимый человек».
– Аз тлимый человек, –прочитал вслух Ластик.
Царь слабой рукой перекрестился:
– Се чудо великое. Сподобил Господь свово Ангела заради
земли Русския плоть восприяти и облещися в тлимаго человека!
«Это великое чудо. Соизволил Господь ради спасения России
превратить своего ангела в плоть и сделать живым человеком!»
Повернул голову к дверце и, хоть и тихо, но грозно приказал:
– Падите ниц, псы!
Те двое разом бухнулись на колени, однако князь левый глаз
уже прикрыл, а злодей Онд-рейка и вовсе смотрел на «ангела» прищурясь. Похоже,
не больно-то поверил в чудо.
