– Вообще-то не очень, – прошептал Ластик в унибук, а потом
прочитал с экрана вслух. – Не вельми гораздо.
– Сам видишь. Куда его, такого, показывать? Опасно. В чудеса
верит чернь или ополоумевший от страха царь, а бояре ни за что не поверили бы.
Ведь они-то отрока этого в гробу мертвым не видели. Вообразили бы, что это мои
козни. Они пока еще за Годуновых стоят. Ничего, пусть Борисов щенок до поры
поцарствует, а там видно будет.
И приподнял левую бровь, совсем чуть-чуть, но щелочка
сверкнула ярче широко раскрытого правого глаза.
Ондрейка почтительно поклонился.
– Ты мудр, князь. Тебе видней. Куда же этого девать будем? В
мешок, да в воду?
Спокойно так спросил, деловито – Ластик от страха унибук
выронил.
Василий Иванович с неожиданной для его комплекции
проворностью нагнулся, подобрал книгу, открыл на развороте с какими-то
теоремами, посмотрел и с поклоном возвратил.
– Думай, что болтаешь, дурак! Ты на лицо его посмотри! Разве
он похож на обычного мальчишку? А такие книги ты когда-нибудь видел? В них
непонятные письмена и магические знаки. Откуда его взяли твои шпыни (Это слово
чаще употреблялось как бранное. В прямом смысле – представитель низшей
прослойки горожан, не имеющий жилья и постоянных занятий)?
– Не спрашивал.
Поглядел князь на замершего Ластика еще некоторое время,
пожевал губами и громко, как у глухого, спросил:
– Ты откель к нам пожаловал, честной отрок? Оттель? – Он
показал на потолок. – Али оттель? – Палец боязливо ткнул в пол. – Яка сила тя
ниспослала – чиста аль нечиста?
– Долго рассказывать, – ответил Ластик, раскрывая 78
страницу. Рассказывать и в самом деле пришлось бы очень долго, да и не понял бы
боярин.
«Долго речь», – перевел унибук.
– Долго речь.
Вряд ли боярина устроил такой ответ, но вопросов задавать он
больше не стал – видно, уже пришел к какому-то решению.
– А хоть бы и нечистая. Сила – она и есть сила. Прошу твою
ангельскую милость быть гостем в моем убогом домишке . (Это словосочетание не
следует понимать в буквальном смысле; старомосковский речевой этикет требовал
говорить о себе и своем жилище в уничижительных выражениях.) Если же твоя
милость не ангельской природы, а наоборот, то я и такому гостю рад.
Василий Иванович Шуйский склонился перед Ластиком до земли.
В гостях у князя Василия
Месяца майя 15 дня года от сотворения мира 7113-го
пресветлый ангел Ерастиил, отчаянно зевая, сидел у окна и смотрел, как играют
солнечные блики на мутной слюде. Перед ангелом на подоконнице лежала раскрытая
книга – в телячьем переплете, с затейливыми буквицами и малыми гравюрками. В
книге про весну говорилось так: «Весна наричется яко дева украшена красотою и
добротою, сияюще чудне и преславне, яко дивится всем зрящим доброты ея, любима
бо и сладка всем, родится бо всяко животно в ней радости и веселия исполнено».
Но Ерастиил радости и веселия исполнен не был – очень уж измучился сидеть
взаперти.
Обидней всего было, что даже через окно посмотреть на
«украшену красотою и добротою деву» было совершенно невозможно: пластины слюды
пропускали свет, но и только. В парадных покоях княжеского дворца имелись и
окончины стекольчаты, большая редкость, но ходить туда в дневное время
строго-настрого воспрещалось.
Крепко стерег Шуйский своего гостя, особо не разгуляешься.
Поместили Ластика в честной светлице – комнате для почетных
гостей. Ондрейка сказывал, что последний раз тут останавливался архиепископ
Рязанский, который князь Василь Иванычу родня.
По старомосковским меркам помещение было просторное, метров
тридцать. Чуть не треть занимала огромная кровать под балдахином. Лежа в ней,
Ластик чувствовал себя каким-то лилипутом. Из прочих предметов мебели имелись
стол, две лавки да резной сундук, вместилище вивлиотеки: три книги духовного
содержания да одна потешная, то есть развлекательная – про времена года (как
видно из вышеприведенного абзаца, чтение не самое захватывающее).
Терем у князя Шуйского был большущий, в три жилья (этажа), в
парадных комнатах вислые потолоки (затянутые тканью потолки) и образчатые
(изразцовые) печи, косящатыи, то есть паркетный пол, а вот с обстановкой
негусто. Не прижился еще на Руси европейский обычай заставлять комнаты мебелью.
Лавки, столы, рундуки да несколько новомодных шафов (шкафов) для посуды – вот и
всё.
У почетного гостя в светлице, правда, висело настоящее
зеркало, и зело великое – с полметра в высоту.
Подошел Ластик к нему, посмотрел на себя, скривился.
Ну и видок. От сидения в четырех стенах лицо сделалось
бледным, под глазами круги, а прическа – вообще кошмар. Называется под горшок.
Это надевают тебе на голову глиняный горшок, и все волосы, какие из-под него
торчат, обрезают.
Повздыхал.
Чем бы заняться?
Затейливые буквы в потешной книге уже поразбирал. На
подоконнице посидел. Дверь снаружи заперта на ключ – якобы в остережение от
лихих людишек, хотя какие в доме у князя лихие людишки?
Покосился на печь. Там, под золой, лежал уни-бук. Вот что
почитать бы. Верней – с кем поговорить бы. Однако с некоторых пор компьютер
приходилось прятать.
Снова подошел к окну. Осторожно, прикрываясь кафтаном,
достал Райское Яблоко и стал на него смотреть.
Подышал на гладкую поверхность, потер рукавом, чтобы ярче
сияла. Чем дольше любовался, тем яснее делалось: ничего прекрасней этого
радужного шарика на свете нет и не может быть.
Камень был самим совершенством – лишь теперь Ластик стал
понимать, что означает это выражение. Смотреть на Яблоко не надоедало: оно все
время меняло цвет, при малейшем повороте начинало искриться. Если б он не
проводил часы напролет, зачарованно разглядывая Адамов Плод, то давно уже
свихнулся бы от скуки и безделья в этой слюдяной клетке. (Хотя нет – имелся и
еще один фактор, сильно скрашивавший неволю, но о нем чуть позже.)
Поглаживая алмаз, Ластик мечтал о том, как выберется из
этого чертова средневековья, как вернется к профессору Ван Дорну и торжественно
вручит ему бесценный трофей.
Но чтоб попасть в 21 век, требовалась подходящая хронодыра,
а с этим было плохо.
По ночам Ондрейка Шарафудин выводил «ангела» на прогулку,
подышать свежим воздухом. Но перемещаться можно было только по двору, вокруг
терема.
