Посмотрел он внимательно на человека, от которого теперь
зависела его жизнь, и сразу поверил – это не самозванец, а настоящий царевич.
То есть ничего особенно царственного в облике Дмитрия не
было, скорее наоборот. Вместо величавости – быстрые, ловкие движения,
свободная, даже небрежная манера держаться. Никакой горделивости, никакого
чванства. Острый взгляд с любопытством оглядел челобитное посольство,
задержался на парчовом шатре, скользнул по сундукам. И не сказать, чтоб царевич
был хорош собой: лицо неправильной формы и сильно загорелое (для высокой особы
это зазор), нос большой и приплюснутый, сбоку не то выпуклая родинка, не то
бородавка. И – самое поразительное – гладко выбрит, ни бороды у него, ни усов.
За всё время, проведенное в 1605 году, Ластик подобных людей не видывал, потому
и решил: это точно природный царский сын, совершенно особенный и ни на кого не
похожий. То есть встреть такого на улице современной Москвы, пройдешь мимо и не
оглянешься (если, конечно, снять с него куртку с шнурами и отцепить саблю), но
для обитателя семнадцатого века Дмитрий смотрелся прямо-таки экзотично.
Победитель Годуновых сказал что-то по-польски пышноусому
пану, тот заулыбался. Потом перемолвился по-латыни с монахом, который вздохнул
и возвел глаза к небу.
О чем это он с ними? Эх, унибук бы сюда.
Бояре напряженно ждали и, кажется, даже не дышали.
Наконец Дмитрий подошел к коленопреклоненным послам.
Спросил у Басманова:
– Ну, воевода, кого ко мне Москва прислала? Голос у царевича
оказался звонкий, приятный.
– Два первейших боярина, – басом ответил Басманов. – Вон
тот, с бородой до пупа, князь Федор Мстиславский, кого ты под Рыльском бил. А
второй, что одним глазом смотрит, это вор Васька Шуйский, про него твоему
царскому величеству хорошо ведомо, еще с Углича.
Ластик видел, как дрогнули плечи Василия Ивановича, но
злорадства не ощутил. Перспективы у князя, похоже, были тухлые, но ведь и у
«воскрешенного отрока» вряд ли лучше.
– Хватит ползать, бояре, – сказал Дмитрий, блеснув веселыми
голубыми глазами. – Шубы об траву зазелените. Вставайте. А ну говорите, почему
так долго не признавали законного наследника.
Шуйский поднялся, поддержал за локоть Мстиславского –
старика не слушались ноги.
– Виноваты, – пролепетал глава Думы. – Годуновых страшились…
Шуйский же медовым голосом пропел:
– А вот мы твоему царскому величеству гостинцев привезли. Не
прикажешь ли показать?
И скорей, не дожидаясь позволения, махнул слухам.
Те подносили сундуки, откидывали крышки, а Василий Иванович
читал по свитку: триста тысяч золотых червонцев, великокняжеская сабля в золоте
с каменьями, десять соболиных сороков, образ Пресвятой Троицы в жемчугах,
золотой павлин турской работы с яхонтовыми глазами – и многое, многое другое.
Дмитрий смотрел и слушал без большого интереса, лениво
кивал. Заинтересовали его только два предмета: подзорная труба («Трубка
призорная: что дальнее, в нее смотря, видится близко», как пояснил Шуйский) и
зеленый каменный кубок («Сосуд каменной из нефритинуса, а сила нефритинуса
такова: кто из него учнет пить, болезнь и внутренняя скорбь отоймет и хотение к
еде учинится, а кто нефритинус около лядвей навеси, изгоняет песок каменной
болезни»).
– Внутреннюю скорбь отоймет? Нефритинус-то? – хмыкнул
царевич. – Ох, темнота московская. А призорную трубу давай сюда, сгодится. Моя
в сражении разбилась. За дары, конечно, спасибо, только кто вам позволил,
бояре, в царской сокровищнице хозяйничать? Это вы мое собственное имущество мне
же дарить вздумали?
Не сердито спросил, скорее насмешливо, но оба князя так и
затряслись.
– Что мне с вами, бояре, делать, а допреж всего с тобой,
князь Шуйский? – вздохнул Дмитрий и совсем не царственным жестом почесал кончик
носа.
Мстиславский заплакал. А Василий Иванович весь изогнулся,
подался вперед и сладчайше пропел:
– Солнце-государь, дозволь рабу твоему словечко молвить, с
глазу на глаз. Дело великое, тайное.
Дмитрий пожал плечами:
– Ино пойдем, коли тайное.
И вошел в шатер, Василий Иванович за ним.
Князь Мстиславский лишь завистливо шмыгнул носом.
Это Шуйский про меня ябедничать будет, догадался
помертвевший Ластик. Глотать Райское Яблоко или погодить, когда в клетку к
медведю кинут?
Прошло минут пять, которые, как принято писать в романах,
показались Ластику вечностью.
Потом из-за полога высунулась нахмуренная физиономия
боярина.
– Ондрейка, воренка давай!
Шарафудин вскочил с колен, поволок пленника по траве. Идти
Ластик и не пытался – какая разница?
Василий Иванович принял «воренка» у входа, больно сжав
локоть, втащил в шатер и швырнул под ноги Дмитрию, сыну грозного Иоанна.
– Вот, государь, непонятной природы существо, про которое я
тебе толковал. Кто таков – не ведаю, однако же воскрес из мертвого тела. Того
самого, которое мои слуги тайно из Углича привезли… Сей малец был похоронен в
гробе заместо твоего величества. Думаю, какие-нибудь лихие люди нарочно его
туда подсунули, с подлой целью смутить умы… А что он истинно воскрес – тому
есть свидетели.
Боярин сделал многозначительную паузу. Хоть напуган был
Ластик, но сообразил: ох, хитер Шуйский. Это он намекает, что я-то и есть
истинный царевич. Вот, мол, какую бесценную услугу оказываю тебе, государь.
Дмитрий слушал князя с насмешливой улыбкой, на Ластика
поглядывал с любопытством.
Шатер у него был не то что царский походный терем – ни
ковров, ни подушек, лишь простой деревянный стол, несколько табуретов, на шесте
географическая карта, да боевые доспехи на специальной подставке, более ничего.
– Так он воскрес? – протянул царевич, подходя к Ластику –
тот от страха сжался в комок.
– Воскрес, государь. Не моего то умишка дело, не тщусь и
рассудить. – Боярин выдержал паузу и с нажимом сказал. – А только знай, потомок
достославного Рюрика: Васька Шуйский, тож Рюрикович, ради тебя не то что живота
не пожалеет – готов и душу свою продать.
– И почем у тебя душа? – засмеялся царевич. – Ладно, князь,
поди вон. Снаружи жди.
Василий Иванович с поклонами попятился, а перед тем как
исчезнуть, замахнулся на Ластика кулаком, да еще плюнул в его сторону.
