– Вот скажи ты мне, святое чадо, есть Бог али как?
Вопрос для семнадцатого века был неожиданный, даже
крамольный – за него, пожалуй, церковь могла и на костер отправить. Но как
ответить, Ластик знал. Был у него с папой не так давно на эту тему серьезный
разговор.
И старику он сказал то же, что ему в свое время папа:
– Коли веришь – обязательно есть.
– Я-то верю. Как же без Бога? И зачем тогда всё? – Старик
вздохнул. – Значит, есть. Ладно. А он добрый, Бог-от?
Это был тоже вопрос нетрудный.
– Коли есть, то уж конечно добрый. Иначе он был бы не Бог, а
Дьявол.
– Добрый? – повторил старик и вдруг тоскливо-тоскливо
говорит. – А чего ж тогда у Него на свете так погано? Вот у меня семья была,
большая. Пшенична хлеба, конечно, не едали, но и лебедой брюхо не набивали.
Неплохо жили, грех жалиться. Только налетели крымчаки, всю деревню пожгли, всех
поубивали: старуху мою, двух сынов с женками, внуков одиннадцать душ. Сам-то я
с меньшой внучкой в сене спрятался. Горе, конечно, но я на Бога не роптал. Даже
свечку поставил, что оставил Марфушку, самую любимую из всех, мне в утешение. А
в прошлый месяц мор был, и Марфушка тоже померла. Вот и скажи ты мне, как ты
есть ангел, на что это Богу понадобилось, ради какого такого промысла?
Думал Ластик, думал, что на это ответить, но так ничего и не
придумал. Честно сказал:
– Не знаю…
Старик очень удивился. Покосился на Око Божье, сверкавшее на
груди у князь-ангела.
– Ну уж если ты не знаешь, значит, ответа на земле не
дождуся. Видно, помру – тогда и раз-объяснят.
И побрел прочь, понурый. Комментарий Штирлица был таков:
– Движение по Садовому Кольцу затррруд-нено в обоих
напррравлениях.
Увы, не нашел Ластик, чем утешить старика. Можно было,
конечно, пообещать: «Ничего, лет через 400 на свете получше станет», только
вряд ли он бы утешился.
А жизнь у них тут в 1606 году и впрямь была поганая.
Хотя, с другой стороны, это смотря с чем сравнивать. Если с
прежними царствованиями, то все-таки стало получше. Когда новый государь в
прошлом июне торжественно въезжал в покорившуюся Москву, весь город трепетал от
страха. Известно, что всякое правление начинается с казней, потому что надобно
внушить подданным трепет и уважение к власти. Тем более Дмитрий много пострадал
от врагов и сердцем от этого должен был ожесточиться. Да и помнила Москва, чей
он сын – такого государя, как Иван Грозный, нескоро забывают.
Ни в первый, ни во второй день никого не четвертовали, не
колесовали, даже не повесили, и тут уж москвичи затряслись по-настоящему –
видно, готовил победитель какую-то невиданно лютую кару. Юродивые сулили плач
великий и скрежет зубовный, приближенные Годуновых прощались с семьями, а
некоторые с перепугу постриглись в монахи, надеясь, что это спасет их от
мученической смерти.
С недельку столица трепетала, потом понемножку стала
успокаиваться. Ибо – чудо чудное – ни одной головы с плахи так и не покатилось.
Царь вел себя странно.
И невдомек было боярам и простолюдинам Русского государства,
что это называется «Первый этап построения нового общества».
Юрка говорил Ластику: «Известно из античной истории (а ее он
знал изрядно – и в 5 классе успел Древний Мир пройти, и в Польше книг
поначитался), что существует два способа править: страхом и любовью. По-второму
на Руси никогда еще не пробовали».
Первый этап построения нового общества был такой: излечить
народ от постоянной запуганности, дать понемногу распробовать, что такое
милостивое и справедливое правление.
Времени, конечно, прошло немного, вековой страх так быстро
не выведешь, и все же без трупов на виселицах, без выставленных на всеобщее обозрение
голов и отрубленных конечностей Москва задышала вольготнее, повеселела.
Раньше всё было нельзя: ни песни петь, ни музыку слушать,
даже за тавлейное баловство (то есть обыкновенные шашки), не говоря уж об
азартных играх, сурово наказывали. Любая вольность, любая забава почиталась за
грех и преступление. Теперь же по улицам в открытую ходили скоморохи, на рынках
пестрели балаганные шатры, парни с девками катались на качелях, а каждую неделю
царь устраивал для народа какое-нибудь празднество или зрелище.
Со второй важной задачей – победить в стране голод –
совладали без большого труда. Борис Годунов был скареден, со всего государства
тянул деньги, а расходовал скупо. Дмитрий же велел закупить много зерна,
продавать его дешево, и Русь впервые за свою историю досыта наелась хлеба. «Уж
на что, на что, а на ржаную муку средств в казне всегда хватит», – говорил
Юрка.
Так-то оно так. Вроде бы никогда еще страна не жила столь
сытно и спокойно, а все равно вон и моровые хвори (эпидемии) опустошают целые
местности, и крымские разбойники бесчинствуют… Ох, далеко еще до «нового
общества».
Несчастного старика Ластик, конечно, велел накормить и дать
приют. Но настроение стало совсем кислое.
С третьим делом, правда, вышло удачнее.
К князю Солянскому за судом и правдой пришел Китайгородский
купец с приказчиками.
Дело в том, что в Московском государстве юридической системы
в общем-то не было. То есть, если человек совершил преступление, за карой дело
не станет – в два счета кнутом обдерут или башку оттяпают, но вот если какое
спорное дело, выражаясь по-современному, из области гражданского права, то
обращаться за разбирательством особенно некуда. Дмитрий Первый задумал ввести в
царстве суды, где всякие дела решались бы быстро и без мздоимства, но это
работа долгая, не на один год. Пока же жители поступали по старинке: в деревне
шли за приговором к помещику, в городе к какому-нибудь уважаемому человеку –
епископу или боярину.
Судебные дела Ластик больше всего не любил. Только куда от
них денешься. Назвался князем – полезай в кузов.
А тяжба у купца была вот какая.
У него в лавке из мошны пропала вся дневная выручка, три
рубля с двумя копейками, деньги немалые. Доступ к ним имели только приказчики –
те шестеро парней, кого он привел на суд. И попросил князюшку указать, кто из
них вор, кому из них за покражу правую руку рубить.
Ну, это была не штука, на подобных расследованиях Ластик уже
успел поднатореть.
Купчине строго сказал:
– Ныне за воровство рук рубить и казнить не велено, государь
запретил.
А парням велел встать в ряд.
