Медленно прошелся, глядя каждому в глаза, снизу вверх.
Прищурится, брэкетом цыкнет, Божьим Оком на груди сверкнет – и переходит к
следующему.
Штирлиц тоже участвовал в психологическом давлении: топорщил
перья, угрожающе разевал клюв.
Каждый из приказчиков, конечно, пугался. Но только один,
конопатый, сделался белее простыни, и подбородок задрожал.
Эге, сказал себе Ластик, но виду не подал. Если торговцу на
воришку указать – забьет до смерти, не поглядит на царский запрет.
– Ну вот что, честной купец, – объявил премудрый Ерастий,
завершив обход. – Божье Око узрело, что завтра покраденные деньги к тебе в
мошну вернутся, сами по себе. А вора ты боле не ищи и никого из приказчиков не
наказывай.
Купец засомневался:
– А коли не вернутся, тогда так? Ведь три рубля с двумя
копейками, шутка ли?
– Не вернутся, тогда снова приходи, – разрешил Ластик и
многозначительно посмотрел на конопатого. Тот едва заметно кивнул.
– Ррроссия – Брразилия: шесть – ноль! – триумфально
возвестил Штирлиц.
А Ластику помечталось: может, если удастся вернуться в свое
время, пойти работать сыщиком в уголовный розыск? Вроде бы есть талант. Опять
же наследственность.
Только мечты эти были пустые. Никогда уже не попадет
шестиклассник Фандорин в свой лицей с естественно-математическим уклоном,
никогда не переступит порога родной квартиры…
Унибук-то к владельцу так и не вернулся.
Тогда, год назад, Юрка с интересом выслушал про замечательные
свойства компьютера, который он упорно называл ЭВМ, «электронно-вычислительной
машиной», пообещал книжку из Шуйского вытрясти. И сделал всё, что мог.
Нагнал на боярина страху: в Москву велел везти на простой
телеге, закованным в железа. Вопреки собственным правилам, пугал застенком и
пытками. Василий Иванович и трясся, и слезы лил, но унибука не отдал.
Говорил, что полистал волшебну книжицу, ничего в ней не
понял и устрашился – порешил ту невнятную премудрость изничтожить. Жег ее огнем
– не сгорела, кинул в Москву-реку – не потонула, даже не намокла. Тогда велел
слугам запечатать книгу в дубовый бочонок с камнями, да отвезти в Кириллов
монастырь, чтоб святые старцы прочли над нею молитву и бросили в Бело-озеро,
где омуты глубоки и подводны токи быстры.
По возвращении в Москву допросили Князевых слуг. Те
подтвердили: да, возили они на север некий малый бочонок и утопили его напротив
монастыря.
Государь отрядил на Белое озеро целую экспедицию. Месяц там
крюками по дну шарили, но вернулись ни с чем.
В общем, пропал универсальный компьютер. Бежать стало
некуда. Не в колодец же лезть, в 20 мая неизвестно какого года? И тем более не
назад в могилу – в 1914 году Ластика тоже ничего хорошего не ожидало, разве что
нож сеньора Дьяболо Дьяболини.
А, может, оно и к лучшему, что нет унибука. Как бы Ластик
бросил друга и начатое дело? Да какое дело!
Шуйского же пришлось выпустить. Даже в ссылку его царь не
отправил, как собирался. Ластик сам выпросил боярину прощение. Конечно, не
из-за Василия Ивановича (чтоб ему, идиоту суеверному, провалиться) – из-за
Соломки.
Только о ней подумал – за воротами раздалось конское ржание,
стук копыт, грохот колес, зычные крики «Пади! Пади!»
Изучение общественного мнения в 1606 году
Вбежал во двор скороход, увидел князя Солянского, поклонился
и давай мести алой шапкой по земле – раз, другой, третий, от чрезмерного
почтения:
– К твоей милости княжна Соломония Власьевна Шаховская!
– Скажи, сейчас буду.
Ластик поднялся, передал попугая дворецкому.
На ближней церкви Рождества Богородицы-что-на-Кулишках
ударил колокол, созывая прихожан на молитву. Стало быть, уже три часа
пополудни, пора ехать в Кремль, на заседание Сената. По Соломке можно часы
проверять, тем более что стоявший в парадной горнице часовой короб нюрнбергской
работы, хоть и был украшен золотыми фигурами, но время показывал весьма
приблизительно.
Ехать к царю на совет вельможе такого ранга полагалось с
честью, то есть с подобающим эскортом и с превеликим шумом, иначе зазорно.
Из колымажного сарая выкатили здоровенную карету и запрягли
в нее аж десять лошадей – на большей, чем у князя Солянского, упряжке ездил
лишь государь.
Спереди и сзади выстроились пешие и конные слуги, зазвенели
саблями, защелкали кнутами, загорланили «Пади! Пади!» – это чтобы прохожие
расступались и шапки снимали. Ничего не поделаешь, таков стародавний порядок,
за один год его не сломаешь. При всем шуме двигались еле-еле, шагом, потому что
бегают и несутся вскачь лишь холопы, а государеву названному брату поспешность
не к лицу.
Но пышная карета, со всех сторон окруженная свитой, поехала
вперед пустая, сам же князь забрался в возок к боярышне Соломонии Влась-евне –
тот был попроще и запряжен всего лишь шестерней.
На сиденье напротив княжны сидели две мамки, потому что
благородной девице одной из дому выезжать неподобно, но они у Соломки были
вымуштрованные. Едва увидели Ластика – зажмурились, да еще глаза ладонями
прикрыли. Тогда Соломка чопорно подставила круглую румяную щеку, Ерастий ее
чмокнул, и боярышня зарделась. Такой у них сложился ритуал, повторявшийся изо
дня в день.
Дождавшись чмока, мамки глаза открыли – стыдная (то есть
интимная) часть была позади.
Соломка махнула им рукой, и дрессированные бабы залепили уши
воском – к этому они тоже привыкли. Были они редкостные дуры, княжна нарочно
таких подбирала, но все же лишнего им слышать было ни к чему.
– Ну что вчера-то? – нетерпеливо спросила Соломка. – Куда
ходили-ездили?
– Вчера вообще такое было, ты себе не представляешь!
После столь интригующего начала Ластик нарочно сделал паузу,
чтоб потомить слушательницу. Будто случайно выглянул в окошко, да словно бы и
засмотрелся на улицу.
По правде говоря, ничего интересного там не было, улица как
улица.
Посередине грязь и лужи, по краям дощатые мостки – вроде
тротуаров. Там стоят люди, разинув рты, смотрят на боярский поезд. Женщины все
в платках, мужики в шапках – простоволосыми из дому выходить срамно. Будь хоть
в рванье, в драных лаптишках, а голову прикрой.
