Верите в своего Христа – на здоровье. Но он, между прочим, к
нестяжательству призывал. Зачем монахам пастбища, пашни, собственные мужики?
Молиться можно и без этого! Я вот какой указец думаю забабахать: поотбираю у
чернорясых всё имущество, которое не относится к цековной службе. И всем
монастырским крестьянам – вольную, причем с собственной землей, а? – Юрка
оживился, глаза загорелись – от недавней вялости не осталось и следа. – У нас
появится сословие свободных землепашцев, почти сто тысяч человек! У них
вырастут дети – грамотные, не поротые, не запуганные…
– Все как один пионеры, – подхватил Ластик, но пошутил без
злобы – нравился ему царь и великий князь, особенно, когда говорил о светлом
будущем.
На середине зажигательной речи вошла Соломка, тихонько
пристроилась в углу. Дмитрий просто кивнул княжне – она была своя. Сидела
тихонько, грызла подсолнечные семечки, деликатно сплевывая шелуху в батистовый
платочек.
Наверное, ей был в диковину язык, на котором разговаривали
государь и князь-ангел. Ластик никогда не знал, многое ли она понимает из их
беседы. Иногда казалось, что ни бельмеса, но если Соломка по какому-нибудь
поводу высказывалась, то всегда по делу и в самую точку.
Лоб боярышни был сосредоточенно наморщен, розовые уши
внимали новым словам, и некоторые из них потом выскакивали обратно, самым неожиданным
образом.
Недавно, например, вдруг говорит: «Дуньке, князь-Голицына
меньшой дочери, купец фряжскими сапожками поклонился (то есть презентовал
итальянские сапоги), ой хороши сапожки – истинный супер-пупер». Это она у князя
Солянского подцепила, полюбилось ей звучное выражение.
А однажды спрашивает: «Ерастушка, не бывал ли царь на Небе,
навроде тебя? Может, его в Угличе все-таки зарезали, да после Бог бядняжку
назад возвернул? Не больно государь похож на рядного (то есть нормального)
человека, прямо как ты».
Умная она была, Соломка. Ластик решил, что когда-нибудь
обязательно расскажет ей всю правду, но не сейчас. Пусть сначала подрастет,
все-таки девчонка еще.
Юркина идея про монастыри ему здорово понравилась:
– Можно этим крестьянам господдержку оказывать, – предложил
он. – Ну там, сельхозоборудование, удобрения всякие по льготной цене.
Самодержец кивнул:
– А часть трудового крестьянства наверняка захочет в колхозы
объединиться. Надо только идейку подбросить.
Насчет колхозов и всяких там стахановцев у государя и
князь-ангела единства мнений не было – нередко доходило до спора и даже
взаимных оскорблений. Вот и теперь Ластик приготовился возразить, но тут
вмешалась княжна Шаховская.
Сняла с губы прилипшую скорлупку, встала, поклонилась от
пояса.
– Прости глупую девку, батюшка, а не трогал бы ты монахов.
Мало тебе, что бояре с дворянами на твое величество лаются? Если еще и попы на
тебя обозлятся, как бы тебе, солнце-государь, в галошу не сесть.
Что такое «галоша», она, конечно, не знала, это выражение
было из Юркиного лексикона. Наверно, решила, что так для маестата прозвучит
убедительней.
Царь Дмитрий и в самом деле призадумался.
Но дискуссию о монастырских землях пришлось отложить.
В дверь, звеня шпорами вошел начальник караула капитан
Маржерет и громко доложил на ломаном русском:
– Мажестё, гонец от госпожа прансесс.
То есть, от принцессы – так француз назвал государеву
невесту.
– Зови! – нетерпеливо крикнул государь.
И сам кинулся навстречу запыленному шляхтичу, который,
переступив порог, преклонил колено и затараторил по-польски.
Ластик разобрал только слова «ясновельможна пани Марина», а
больше ничего не понял. Только царь вдруг просиял, сдернул с пальца смарагдовый
перстень, кинул гонцу. Тот поцеловал высочайший дар и, пятясь задом, удалился.
Юрка радостно воскликнул:
– Третьего дня наконец выехала из Вязьмы! Сейчас, наверно,
уже в Можайске! Наконец-то!
Таким счастливым Ластик его уже давно не видел.
Пан Мнишек, отец невесты, в Москву не торопился. Целых
полгода тянул с выездом, клянчил золото, дорогие подарки. Когда же отправился в
путь, полз еле-еле, по пол-мили в день, да еще с длительными остановками. То
деньги кончились, то надо новых лошадей, то поломались кареты.
Дмитрий слал ненасытному воеводе всё, что тот требовал. Сам
помчался бы навстречу своей Марине, да нельзя. По дипломатическому церемониалу
это означало бы признать себя вассалом польского короля. И так бояре шипели –
как это православный царь на иноземке, да еще католичке женится?
– Ты мой брат нареченный, первый вельможа царства, не говоря
уж про то, что бывший ангел, – объявил Юрка и подмигнул. – Поедешь встречать
государеву невесту. Посмотришь, какая она, моя Маринка. Увидишь, с ней у нас
дело шустрей пойдет! Она девчонка классная, и соображает, как Петросян.
Государь, позвонив в колокольчик, вызвал боярина-дворецкого
и стал отдавать ему распоряжения о подготовке торжественной встречи.
А Соломка дернула Ластика за рукав. Глаза ее светились
любопытством. Он думал, она спросит, кто такой Петросян (это был такой чемпион
мира по шахматам – давно, еще до Каспарова).
Но княжна шепотом спросила про другое:
– А я – классная!
Классная девчонка
Снова, как год назад, Ластик ехал в южном направлении, но до
чего же изменился способ его передвижения!
Ныне он не трясся в собачьем ящике, а покачивался на мягких
подушках просторной царской кареты.
Вокруг сверкал золотыми латами почетный эскорт из конных
рейтаров с опущенными забралами на шлемах, с многоцветными штандартами в руках,
а сзади на рысях поспевали полторы тысячи дворян московских, разодетых в пух и
прах.
Грандиозная процессия прогрохотала через Москву-реку по
специально выстроенному мосту неслыханной конструкции – он держался не на
опорах, а на одних канатах (самоличное изобретение его величества) – и с
необычной для церемониального посольства скоростью понеслась по широкому шляху.
Зная, с каким нетерпением государь ждет свою невесту, князь Солянский велел
гнать во весь опор.
Мчали без остановки и в тот же день перед закатом сошлись с
поездом сандомирского воеводы Мнишка – еще более многолюдным, но куда менее
роскошным.
