Одет Эдвард Келли был в несуразно короткую куртку (кажется,
она называлась «камзол»), смешные шорты с пуфами и обтягивающие чулки розового
цвета. По московским понятиям – скоморох, шут гороховый. Интересней всего
Ластику показалась странная конструкция, прикрепленная ко лбу астролога: обруч,
а на нем пузатая трубочка с увеличительным стеклом. Зачем она барону? Не звезды
же разглядывать?
Подождав, пока царский посол его рассмотрит, Келли
поклонился и спросил на таком же правильном русском языке, как и его госпожа,
только звуки произносил на английский лад:
– Благоуодный пуынц, могу ли я спуосить, где ви досталы
такой пуекуасный диамант? – Пухлый палец деликатно показал на Райское Яблоко,
висевшее на груди князь-ангела.
– Не время о пустом болтать, – отбрил англичанина Ластик и
отвернулся. – Госпожа, у меня к тебе слово государево. Повторяю еще раз, – с
нажимом произнес он, – оно предназначено лишь для твоих ушей.
Марина топнула ногой, ее глаза сверкнули:
– Не забывайся, князь! Ты говоришь со своей будущей царицей!
У меня нет тайн от барона Келли! А хочешь, чтоб нас не слышали чужие – вели
выйти своему рейтару. Или ты боишься оставаться со мной без охраны?
Ластик в замешательстве оглянулся на солдата. Из-под забрала
донесся веселый смех, и рука в перчатке расстегнула застежки шлема.
– Дмитрий! Мой Дмитрий! – пронзительно вскричала Марина.
И лицо ее преобразилось. Сухие губы раздвинулись в улыбке,
обнажив ровные, белоснежные зубы – большую редкость в эпоху, когда о зубной
пасте и слыхом не слыхивали. Глаза будто распахнулись, наполнились светом.
– Мой милый, – тихо проговорила ясновельможная пани. –
Наконец-то…
Царь стоял на месте, смотрел на нее не отрываясь и, кажется,
не мог пошевелиться. Тогда она сама шагнула ему навстречу, обняла своими
тонкими белыми руками и стала целовать в щеки, в лоб, в губы. И первым же
прикосновением будто исцелила его от паралича.
– Марина! – задохнулся государь, крепко прижал ее к себе.
Тут Ластик застеснялся – отошел в сторону, отвернулся.
Чудеса да и только! Вот что любовь с людьми делает. Меняет прямо до
неузнаваемости. Кто бы мог подумать, что эта самая Марина, столь мало ему
понравившаяся, может так улыбаться, говорить таким голосом. Оказывается, она в
самом деле редкостная, просто невероятная красавица, не соврал Юрка. Наверное,
она всегда такая, когда с ним.
Неудивительно, что Юрка голову потерял. Сколько ни
отговаривал его Ластик от безумной затеи – нарядиться рейтаром – всё было
впустую. И слушать не стал.
В Кремле прикрытие обеспечивал Басманов. Было объявлено, что
государь и его первый воевода заперлись в царских покоях, чтобы обсудить план будущего
похода. Даже слугам входить в кабинет запрещалось. На самом деле Басманов сидел
там один-одинешенек, если не считать жареного поросенка и бочонка романеи, а
православный государь, презрев риск неслыханного скандала, поскакал на свидание
с прекрасной полячкой.
Неправильно это, безответственно и очень глупо, думал
Ластик, разглядывая полог шатра. Но зато как красиво!
Кто-то слегка дернул его за рукав.
– Благородный принц, – зашептал астролог со своим квакающим
акцентом, – прости, что не представился твоей светлости как следует. Русские
люди, у кого я учился русскому языку, звали меня Едварием Патрикеевичем
Кельиным – так им было проще.
– Почему «Патрикеевичем»? – тоже шепотом спросил Ластик,
покосившись на влюбленных.
Всё целуются.
– Имя моего отца было «Патрик».
– Ты хорошо научился нашему языку, – рассеянно сказал
Ластик, не в силах отвести взгляд от Юрки и Марины.
Это, значит, и есть настоящая любовь? Про которую снимают
кино и пишут романы?
– Трудно учить лишь первый, второй и третий иностранные
языки, – ответил англичанин. – Начиная с четвертого, они даются всё легче и
легче. Мне всё равно, на каком языке объясняться. Я изучил все наречия, какие
могут понадобиться ученому и путешественнику – девятнадцать живых языков и
четыре древних.
Эти слова напомнили Ластику профессора Ван Дорна – тот тоже
говорил, что владеет «всеми языками, которые имеют для него значение».
Он перевел взгляд на астролога и увидел, что «Едварий
Кельин» смотрит вовсе не в лицо собеседнику, а на его грудь.
– Не позволит ли мне твоя светлость получше рассмотреть этот
превосходный алмаз? – попросил барон.
И не дожидаясь разрешения, двумя пальцами приподнял Камень,
опустил со лба лупу, замер.
Очень это Ластику не понравилось. Он хотел высвободиться, но
англичанин умоляюще прошептал:
– Одно мгновение, всего одно мгновение, мой славный принц! –
И застонал. – Ах, какая божественная рефракция! Совершенно идеальная! Неужели
это он? О, силы небесные! О, великий Мурифрай!
Ластик вздрогнул, но Келли и сам весь дрожал. Слова лились
из него всё быстрей, всё лихорадочней. Кажется, астрологу и вправду было все
равно, на каком наречии изъясняться.
– Последний раз его видели в Париже накануне Варфоломеевской
ночи! Дошли ли до вашей страны вести об этом ужасном злодеянии, когда католики
коварно набросились на гугенотов и зарезали несколько тысяч человек? Ювелир Ле
Крюзье, которому рыцарь де Телиньи передал сей алмаз для огранки, был
гугенотом. Когда к нему ворвались убийцы, Ле Крюзье швырнул камень в Сену. Но
этот алмаз надолго не исчезает! Скажи мне, о принц московский, как к тебе
попало Райское Яблоко?
О магическом кристалле, великой трансмутации и философском
камне
Странный человек разогнулся. На собеседника через лупу
смотрел глаз, круглый и выпуклый, как у рыбы.
– Кто ты? – только и нашелся, что прошептать пораженный
Ластик.
– Я звездочет, алхимик, рудознатец (минералог) и балователь
(медик), – важно ответил Келли. – Искусству постигать тайны бытия я учился у
великого Джона Ди, придворного чародея королевы Елизаветы Английской, а титул
барона получил от австрийского императора Рудольфа, просвещеннейшего из государей.
Со мной ты можешь быть совершенно откровенен. Я – единственный, кто способен
тебя понять, о чудесный отрок. – Он убрал лупу и впился взглядом в лицо
Ластика. – Про тебя толкуют, будто ты ангел, побывавший в Раю и вернувшийся на
Землю. Я был уверен, что это глупые выдумки московитов, известных своим
невежеством и суеверием.
