А после венчания бояр ждало новое потрясение. Впервые в
русской истории царскую избранницу короновали – будто полноправную государыню.
Ластик не знал, чья это идея – то ли често-любицы Марины, то
ли самого Юрки, который ратовал за женское равноправие и даже собирался на
следующий год ввести праздник 8 марта, но в любом случае придумано было
некстати. Только еще больше гусей раздразнили.
Для Дмитрия Первого этот день, может, и был счастливым, но
князю Солянскому давался тяжело. Он устал от долгого стояния на ногах, от
боярского злошептания, глаза утомились от назойливого блеска золота, которого
вокруг было слишком много – прямо взгляд отдыхал, если случайно примечал
где-нибудь на кафтане у небогатого дворянина серебряное шитье.
И на свадебном пиру, устроенном в Грановитой палате,
настроение князь-ангела не улучшилось. Обычно он сидел по правую руку от
Дмитрия, а сегодня его место заняла Марина. Царица Марфа, воевода Мнишек,
патриарх и даже тысяцкий Василий Иванович оказались к молодым ближе, чем
государев названный брат.
Это бы ладно, чай, не боярин на ерунду обижаться. Ластика
задело другое. Пять дней с Юркой не виделись, не разговаривали – хоть бы разок
взглянул на товарища и современника. Нет, как уставился на Марину, так ни разу
глаз от нее не отвел.
Вот молодая царица – та успевала одарить улыбкой каждого, а
Ластику даже потихоньку подмигнула. Хорошую Юрка выбрал себе жену, с этим ясно.
И твердая, и воспитанная, и умная, на лету всё схватывает. Что с иконой
промахнулась – это ничего, научится. Привыкнут к ней бояре – полюбят, простят
даже корону, что нестерпимым блеском сияла у нее на голове.
Но в самый разгар пира Марина совершила новую оплошность.
Князь Шуйский, умильно щуря правый глаз, разразился льстивой
речью, в которой назвал полячку «наияснейшей великой государыней», тем самым
как бы признав ее равновеликость самодержцу.
Марина, просияв, протянула боярину руку для поцелуя, что при
польском дворе почиталось бы знаком особой милости. Василий Иванович остолбенел
– московские вельможи женщинам, хоть бы даже и царицам, рук не целовали.
Гости сидели так: по правую сторону стола бояре, по левую
шляхтичи.
При виде того, как князь Шуйский, потомок Рюрика,
склонившись, лобызает руку полячки, левая сторона взорвалась криками «виват!».
Правая возмущенно загудела, но со своего места грозно
приподнялся воевода Басманов, показал здоровенный кулачище, и все проглотили
языки.
Ластик смотрел вокруг и думал: что за свиньи эти
средневековые жители. За год, прожитый в семнадцатом веке, он так и не привык к
их манерам.
Посуда золотая и серебряная, а моют ее один раз в год, так и
накладывают яства в грязную. Едят руками, чавкают, хлюпают, рыгают, вытирают
жирные руки о бороду, потому что жалко пачкать нарядную одежду.
Тошно стало князь-ангелу. Встал он потихоньку из-за стола,
вышел на крыльцо, подышать свежим воздухом.
Жалко, Соломки нет – московских девиц на пиры не пускают. Уж
как бы ей было интересно посмотреть на жениха с невестой, да во что польские
дамы одеты, да музыку послушать. Надо всё хорошенько запомнить, особенно про
платья – наверняка будет расспрашивать.
– Благоуодный пуынц! – вдруг раздалось за спиной. – О,
наконец-то!
Доктор Келли. В черном бархатном камзоле, черных чулках, в
берете с черным пером – на пиру его точно не было, иначе Ластик наверняка бы
заметил черный параллелепипед среди сплошного золота.
– Я искал. Тебя. Все эти. Дни. Чтобы. Открыть великую.
Тайну. – Англичанин задыхался – то ли от спешки, то ли от волнения. – Ждал и
теперь. У входа. Надеялся, что. Мурифрай заставит. Тебя выйти. И ты откликнулся
на зов. Это сама судьба.
Все пропали!
– Что тебе угодно? – спросил Ластик настороженно, но с
любопытством – слова про тайну его заинтриговали. – Если ты хочешь опять
говорить про Камень… – Он поймал жадный взгляд барона, устремленный на Райское
Яблоко и прикрыл его ладонью.
– Я хочу тебе, во-первых, сообщить великий секрет, а
во-вторых, сделать предложение огромной выгоды и важности. – Келли немного
успокоился, во всяком случае, заговорил более связно. – Слушай же…
Он оглянулся по сторонам, понизил голос.
– Я – обладатель манускрипта, написанного самим Ансельмом
Генуэзским.
Где-то Ластик уже слышал это имя – Ансельм. Встречалось в
дипломатической переписке с иноземными государями? Или упоминал цесарский
(австрийский) посол?
Доктор покачал головой:
– Я вижу, это имя тебе незнакомо, что неудивительно.
Непосвященные не знают величайшего из алхимиков, ведь он жил много лет назад.
Но мои собратья свято чтут его память. Ибо известно, что Ансельм добыл целый
наперсток Магистериума. Он оставил рукопись, подробно излагающую весь порядок
Трансмутации, и я сумел достать этот бесценный документ. Прочтя, я, разумеется,
его уничтожил, и теперь эта великая тайна хранится только здесь. – Келли
похлопал себя по лбу. – Таким образом, я знаю способ и владею запасом Тинктуры.
– Он показал пузырек со своей тертой дрянью – жабья слизь, помет летучей мыши и
прочее. – Мне не хватает лишь идеального Магического Кристалла. Но он есть у
тебя. Иными словами, у тебя есть ключ, но нет знания. Я же обладаю знанием, но
не имею ключа. Мы необходимы друг другу!
На всякий случай Ластик поглядел по сторонам. И слева, и
справа стояли стрельцы. Если этот псих накинется и попробует отобрать алмаз
силой, в обиду не дадут.
– Не бойся, – вкрадчиво сказал барон. – Камень останется в
твоей собственности. Ты всего лишь одолжишь его мне на время и будешь лично
присутствовать при Великой Трансмутации. Я вижу в твоем взоре недоверие? –
Келли укоризненно развел руками. – Хорошо. Чтобы убедить тебя в своей
искренности, я приоткрою краешек Тайны. Ты узнаешь сведения, за которые всякий
алхимик охотно отдал бы душу Сатане.
Он наклонился к самому уху Ластика. Это было не очень
приятно, потому что в семнадцатом веке даже англичане еще не чистили зубы, не
пользовались дезодорантом и почти никогда не мылись.
