Громко гоготали, не стесняясь присутствием государя. Тыкали
в бояр пальцами, о русских людях и московских обычаях отзывались презрительно –
хоть и по-польски, но языки-то похожи, «swinska Moskva» понятно и без перевода.
С каждым днем враждебность по отношению к наглым чужакам всё
возрастала.
Во дворце, при царе с царицей, кое-как сдерживались, а в
городе было совсем худо.
Поляки, кто званием попроще и в Кремль не допущен, пили еще
забубенней, чем москвичи, благо злата от Дмитриевых щедрот у них хватало.
Напившись, приставали к девушкам и замужним женщинам. Чуть что – хватались за
сабли.
Никогда еще русская столица не видывала подобного нашествия
иностранцев, да еще таких буйных.
С войском Дмитрия и свитой воеводы Мнишка на Москву пришли
далеко не лучшие члены шляхетского сословия – шумный, полуразбойный сброд.
Поговаривали, что король Жигмонт в свое время поддержал претендента на царский
престол по одной-единственной причине: надеялся, что Дмитрий уведет с собой из
Польши смутьянов, забияк, авантюристов – и пускай всю эту шантрапу перебьет
войско Годунова. Причем с Дмитрием год назад ушли те, что похрабрее, и многие
из них, действительно, сложили головы, но поляки пана Мнишка шли не воевать, а
гулевать, не рисковать жизнью, а пьянствовать.
Вышло так, что самые распоследние людишки польского
королевства почувствовали себя в Москве хозяевами, особенно когда вино полилось
рекой.
Уж доходило до смертоубийства – меж пьяными ссоры вспыхивают
быстро. Польские сабли звенели о русские топоры, лилась кровь. Пробовали ярыжки
наводить порядок – какое там. Схватят разбушевавшегося шляхтича – на выручку
бегут десятки поляков с ружьями и саблями. Заберут буяна-посадского – тут же
валят сотни с колами и вилами.
Скверно стало на Москве, тревожно. В воздухе густо пахло
вином, кровью и ненавистью.
Ластик, хоть сам пешком по улицам не ходил, но наслушался
достаточно. Много раз пытался прорваться к государю для разговора с глазу на
глаз, но Дмитрий или находился на царицыной половине дворца, или был окружен
придворными.
Пробиться к нему удалось всего дважды.
В первый раз днем, когда двор возвращался с псовой охоты.
Ластик улучил момент, когда царь в кои-то веки был один, без
царицы (она заговорилась о чем-то с фрейлинами) и подъехал вплотную.
– Юр, ты бы в церковь сходил, на молебне постоял, –
заговорил он вполголоса и очень быстро – нужно было успеть сказать многое. –
Ропщут бояре и дворяне. И кончай ты нарываться, не ходи во французских нарядах,
со шпагой. Тоже еще Д`Артаньян выискался! Скажи своим полякам, чтоб вели себя
поскромнее. А бояр припугнуть бы, очень уж языки распустили…
– Пускай, – беспечно перебил Юрка. – Еще недельку
попразднуем, а потом возьмемся за работу. – Схватил современника за плечи,
крепко стиснул и шепнул. – Эх, Эраська, вырастай скорей. Женишься на своей
Соломонии – узнаешь, что такое счастье.
Ластик залился краской, вырвался.
– Дурак ты! Какую недельку? Того и гляди на Москве в набат
ударят – поляков резать.
Но уже подъезжала на чистокровном арабском жеребце царица. И
была она, раскрасневшаяся от ветра и скачки, так хороша, что у Юрки взгляд
затуманился, выражение лица стало идиотское – и беседе конец.
Во второй раз, когда дело приняло совсем паршивый оборот
(потасовки вспыхивали чуть не ежечасно, причем в разных концах города), Ластик
уселся Наверху, возле дверей женской половины дворца и твердо решил дожидаться
хоть до самой ночи, но обязательно выловить Юрку для серьезного разговора.
Час сидел, два, и высидел-таки.
Из Марининых покоев вышел Дмитрий, довольный, улыбчивый.
Увидел друга – обрадовался. Начал рассказывать, какая Маринка чудесная, но
Ластик про эту чепуху и слушать не стал.
– Юрка, приди ты в себя! Сегодня в Китай-городе шляхтич
купца зарубил. Убийцу не нашли, так вместо него трех других поляков на куски
разорвали. Бояре меж собой тебя в открытую ругают вором и самозванцем. Мой
дворецкий слышал от дворецкого князя Ваньки Голицына, будто его хозяин со
товарищи убить тебя хотят. Такой уж народ бояре, не могут без острастки. Если
бы кому-нибудь как следует шею намылить, остальные враз поутихнут. Голову
рубить, конечно, не надо, но, может, хоть в ссылку отправить человек несколько?
– И Ластик перечислил самых зловредных шептунов – братьев Голицыных, Михаилу
Татищева, Салтыкова. – Действуй, Юрка! Пока ты любовь крутишь, эти гады дворец
подожгут, да и зарежут тебя вместе с Мариной!
Государь снисходительно улыбнулся.
– Во-первых, не подожгут. Тут брус с огнеупорной
спецпропиткой, моё изобретение. Во-вторых, бояре только шептаться здоровы, а
поднять руку на помазанника Божия им слабо. Рабская психология. Уж на что папка
мой липовый Иван Васильевич был паук кровавый, никто против него пикнуть не
посмел. А коли все-таки сунутся какие-нибудь уроды, у меня, сам видишь, охрана
крепкая. Снаружи стрельцы, триста человек. Внутри – рота храбрых немцев.
Отборные ребята, один к одному, боевые товарищи. Со мной от самой границы шли.
Таких не подкупишь.
Он кивнул на алебардщиков в золоченых кирасах. Командир
караула, увидев, что царь на него смотрит, лихо отсалютовал шпагой.
– А где капитан Маржерет? – спросил Ластик, увидев, что
офицер незнакомый.
– Заболел. Это его помощник, лейтенант Бона, тоже славный
рубака. Ты не думай, Эраська, я же не лопух какой. – Юрка шутливо щелкнул
Ластика по носу. – Опять же про решетки защитные не забывай. Чик-чик, и никто
не сунется.
Он подошел к стене, из которой торчал рычаг. Повернул – в
коридоре лязгнуло: это опустилась и отсекла лестницу прочная стальная решетка.
Такое же устройство имелось и с противоположной, женской стороны.
– Чудо техники семнадцатого века, запатентовано
Ю.Отрепьевым, – гордо сказал царь и вернул рычаг в прежнее положение.
– А если на тебя нападут не во дворце? – не дал себя
успокоить Ластик. – На охоте, на улице или…
Но в этот момент с царицыной половины выплыла дебелая
фрейлина в широченной юбке.. Присела в реверансе, лукаво улыбнулась и пропела:
– Великий круль, пани крулева просит тебя вернуться до
опочивальни. У нее до тебя очень, очень срочное дело.
Только он Юрку и видел.
К себе на Солянку Ластик возвращался мрачный. На улицах было
уже темно, по обе стороны кареты бежали скороходы с факелами, возница щелкал
длинным бичом и орал: «Пади! Пади!»
