В Савойе братья догнали войско графа Гуго Вермандуа, сына
киевской принцессы Анны Ярославны (он первым из принцев выступил в Священный
Поход), и были взяты простыми пехотинцами.
Миновало три года маршей, боев и лишений, прежде чем
огромная крестоносная армия – 12 тысяч пеших воинов и 12 сотен конных рыцарей –
достигла стен главного города земли Иерусалима.
Петер пал от турецкой стрелы в Анатолии, Клаус умер от жажды
во время страшного броска через безводную фригийскую пустыню, зато Тео остался
жив и превратился из тонкокостного юноши в обожженного солнцем воина, уверенно
ступавшего по земле крепкими кривоватыми ногами.
Он давно покинул отряд чересчур осторожного графа Гуго и
присоединился к храбрецам лотарингского герцога Годфруа, под знаменем которого
стяжал славу и богатство: боевого коня, на которого садился только в день
церковных праздников, да хорошие доспехи, да мула с поклажей.
За славный бой близ Дорилеи великий Годфруа пожаловал Тео в
рыцари и подарил золоченые шпоры, снятые с одного из павших. Теперь сын
копейщика именовался «мессиром де Дорном» и вел под своим сине-красным значком
отряд из тридцати пяти лучников.
Охваченное благочестивым нетерпением, крестоносное войско
сразу же ринулось на штурм, но гарнизон арабского военачальника Ифтикара стоял
крепко, и многие христиане в тот день сложили головы под неприступными стенами.
Одни говорили, что нельзя было идти в священный бой 13 числа, да еще в
понедельник. Другие сетовали, что надо было построить осадные башни и запастись
достаточным количеством лестниц.
Почти достигнув цели, армия оказалась на пороге гибели.
Деревни вокруг были разорены, немногочисленные колодцы отравлены, доспехи так
раскалились под июньским солнцем, что кожа покрывалась волдырями, а из Египта
на выручку осажденным спешила огромная сарацинская армия. Горячий ветер из
пустыни сыпал в глаза песок и пах смертью.
Но Годфруа и прочие полководцы не пали духом, потому что
вера их была велика, а сил отступать к морю все равно уже не осталось.
Крестоносцы построили три перекатных башни. Потом все –
принцы, рыцари, простые воины – обнажив головы и разувшись, с пением молитв
обошли вокруг города. Сарацины смотрели с высоких стен на скопище воющих
оборванцев и покатывались со смеху.
Штурм начался в ночь со среды на четверг.
В трех местах к стенам подползли деревянные башни, и
закипела битва. Осаждающие дрались весь день и половину ночи, но так и не
сумели перекинуть на стену хотя бы один мостик.
Ночью, незадолго до рассвета, рога затрубили отступление.
Мусульмане, торжествующие победу, но тоже выбившиеся из сил, потянулись на
ночлег, оставив лишь дозорных. И тут, будто и не было целого дня изнурительных
боев, крестоносцы разом повернули и одним махом вновь вскарабкались на башни.
Тео и его лучникам было назначено сидеть на той из них, что
штурмовала Иерусалим с севера. Много часов они стреляли по защитникам через
бойницы. Но когда храбрый Литольд де Турне первым перескочил на крепостную
стену, Тео, не совладав с жаром в крови, бросился за ним, и лучники хлынули за
своим командиром, обгоняя неповоротливых латников.
В грудь Тео, защищенную не железной кольчугой, а всего лишь
кожаным панцырем, ударил камень из пращи. Рыцарь упал без чувств и не видел,
как бежали охваченные ужасом защитники крепости.
Должно быть, Господь пожалел родоначальника фон Дорнов:
из-за ушиба Тео пролежал три дня и поэтому не участвовал в страшной резне,
опозорившей христиан на весь восточный мир.
Когда же Тео поднялся, герцог за храбрость дал ему награду –
право выбрать в вечное владение любой надел длиной и шириной в две тысячи
локтей, если земля под стенами Священного Города, а если в отдалении, то длиной
и шириной в час скачки на свежем коне.
Тео, конечно, захотел участок поближе к Гробу Господню.
Однако, пока он оправлялся от раны, вся хорошая земля досталась другим, и ему
пришлось довольствоваться голым трехглавым холмом, на который никто не
позарился. Холм этот находился к северо-востоку от Храмовой Горы, в двух полетах
стрелы от городской стены, и отчего-то пользовался у местных жителей дурной
славой.
Не раз и не два обошел рыцарь де Дорн свою долю Святой
Земли, прикидывая, может ли тут быть вода. Непохоже: земля была ссохшаяся и
растресканная, без единой травинки.
Один из его лучников, Жан-Ноздря, обладал драгоценным
талантом чуять под землей воду. Этот дар не раз спасал товарищей от мучительной
смерти в иудейских горах, на первый взгляд совершенно безводных, но на самом
деле изрытых подземными источниками. Вот и теперь вся надежда была на Жана.
Он долго ходил вокруг подножия и по склонам, держа в руках
ветку терновника, который чуток на влагу.
Сначала Ноздря лишь качал головой. Потом заметили, что
лучник все время возвращается к одному и тому же месту – самой высокой и самой
лысой из трех вершин, на которой даже колючки не росли.
– Может, там что-то есть, не знаю, – неуверенно пробормотал
Жан и пожал плечами, сам понимая, что на макушке холма воде взяться неоткуда.
Делать нечего, Тео велел рыть. И сам тоже взялся за кирку.
Такое у него было правило: всегда делать то же, что делают его люди. Может,
из-за этого правила лучники и полезли за ним на иерусалимскую стену, над
которой витала смерть.
Врылись на три локтя, на пять, на десять. Почва оставалась
сухой, и Тео уже хотел под каким-нибудь предлогом отослать Ноздрю подальше,
чтоб товарищи с досады не переломали ему кости.
Но тут из земли показался кусок дерева, очень старый и до
того задубевший, что заступ не оставил на нем даже вмятины. Откуда бы здесь
взяться дереву?
Стали рыть дальше.
Деревяшки попадались еще, и такие же крепкие, а воды всё не
было.
Де Дорн в очередной раз ударил киркой по глине, и ему
показалось, что из-под ног брызнули искры – будто из-под кузнечного молота на
наковальне.
Рыцарь наклонился, разгреб рукой пыль и увидел что-то
маленькое, круглое, переливавшееся всеми цветами радуги.
Перевес в 64 карата
– Что же это было? – нетерпеливо воскликнул Ластик, потому
что профессор замолчал.
– Райское яблоко.
– Это из которых бабушка варит варенье? – недоверчиво
спросил шестиклассник.
У бабушки на даче райских яблок было полным-полно. По виду и
вкусу они совсем как настоящие, только маленькие, будто игрушечные.
