«Великое дело предлежит народу православному, – возвещалось в послании Поместного собора от 4 октября 1917 г. – Уже не в первый раз в нашей истории рушится храмина государственного его бытия, а Родину нашу постигает гибельная смута. И опять, как три века назад, призывается Русь разумом всенародным скрепить правовые устои, возродить пошатнувшуюся мощь, твердыми законами оградить свободу и порядок в земле нашей… Непримиримостью партий и сословным раздором не созидается мощь государства, не врачуются раны от тяжелой войны и всегубительного раздора… Пусть победит наш народ обуревающий его дух нечестия и ненависти, и тогда дружным усилием совершит он государственный труд свой… Но без любви, смирения, кротости, всуе приступим к великому делу».
Безропотно встретил Поместный собор и очередной государственный переворот – разгон Учредительного собрания в ночь с 5 на 6 января 1918 г. В сознании Церкви это, очевидно, означало, что период безвластия и смутного времени затягивается. Можно ли было ожидать от Церкви, чтобы она поверила в прочность и окончательность революционного захвата власти коалицией большевиков и левых эсеров? Как могли в это верить церковные деятели, если в это не верили сами лидеры господствующих партий? В газете «Известия ВЦИК» того времени можно было прочесть ликующие передовицы с такими, например, заявлениями:
«Мы уже продержались дольше, чем Парижская коммуна, история нас не забудет!»
Возникает вопрос: как могло сочетаться в церковном сознании относительное безразличие к форме правления с глубокой озабоченностью судьбами России? Здесь, по-видимому, сказалось традиционное представление православной политической мысли о том, что духовно-нравственное «качество» государственной власти определяется прежде всего личностями ее конкретных носителей, тогда как формальная структура власти является чем-то вторичным. Этим можно объяснить кажущееся несоответствие между заявлениями о неучастии Церкви в политике и таким, например, постановлением Собора (от 2 декабря 1917 г.):
«Глава Российского государства, министр исповеданий и министр народного просвещения и товарищи их должны быть православными».
В том же постановлении провозглашалось, что Православная российская церковь «занимает в Российском государстве первенствующее среди других исповеданий публично-правовое положение, подобающее ей, как величайшей святыне огромного большинства населения и как великой исторической силе, созидавшей Российское государство».
Церковные деятели в то время совершенно не могли себе представить, чтобы «поголовно верующий» народ мог допустить над собой государственную власть, нравственно не опирающуюся на православие и Церковь. Так, в послании патриарха Тихона Совету народных комиссаров от 13/26 октября 1918 г. говорилось:
«Не наше дело судить о земной власти, всякая власть, от Бога допущенная, привлекла бы на себя наше благословение, если бы она воистину явилась «Божиим слугой» на благо подчиненных и была «страшная не для добрых дел, а для злых» (Рим., XIII: 34). Ныне же к вам, употребляющим власть на преследование ближних, истребление невинных, простираем мы наше слово увещевания…»
Употребление здесь условной формы «если бы» указывает на то, что данная власть в качестве таковой патриархом религиозно не признается. Называя большевиков не носителями государственной власти, но лишь «употребляющими власть», патриарх ясно дает понять, что речь идет о случайных людях, мятежниках, своего рода «внутренних интервентах».
Должны были пройти годы, прежде чем новая власть добилась окончательной победы и поддержки большинства народа. Какое бы справедливое нравственное негодование ни вызвали методы, которыми она этого добилась, приходилось признать реальность народного волеизъявления. В ходе гражданской войны, захватившей большинство населения, народ, в конечном счете, «проголосовал» за большевиков. После этого уже нельзя было утверждать, что власть большевиков – это лишь «внутренняя оккупация» России группой заговорщиков, опирающейся на инородческие и иноверческие элементы. Приходилось признать, что в самом русском народе произошел глубинный раскол, в ходе которого одна часть народа одержала верх над другой. С церковной точки зрения, победила не лучшая часть, но не считаться с этим фактом было уже невозможно. Именно большевики сумели откликнуться на какие-то глубинные (пусть отчасти и греховные) стремления народного большинства и поэтому получили его признание, поддержку кровью.
С позиций веры необходимо было признать, что Всемогущий Бог, устрояющий судьбы народов в соответствии с их свободной волей (без такой свободы вообще не было бы человека и не было бы истории), дал возможность («попустил») одержать победу такой власти, которая сумела выявить и реализовать эти глубинные стремления преобладающей части народа – преобладающей даже не численно, но в смысле энергии и силы своих стремлений. Изменение, в историческом масштабе, характера власти могло происходить лишь по мере изменения самих этих глубинных народных устремлений. Но это уже было не делом политической или военной борьбы, но делом долгого, мирного, терпеливого церковного служения, делом накопления нового духовного и нравственного опыта свободными человеческими личностями, из которых состоит народ.
Когда горькая историческая правда стала очевидной, Церковь нашла в себе силу и смирение, чтобы признать новую власть и начать молиться Богу о помощи в ее государственном служении. И этому уже не могло помешать то, что, вопреки пожеланию Церкви, руководители советского государства оказались атеистами и носителями псевдорелигиозной, конкурирующей с христианством коммунистической идеологии. Здесь проявилось не малодушие и приспособленчество, но верность Богу и готовность в самых тяжких условиях продолжать духовное служение своему народу. С полной определенностью это признание было выражено в так называемом «завещании» патриарха Тихона от 25 марта/7 апреля 1925 г.:
«В годы великой гражданской разрухи, по воле Божией, без которой в мире ничего не совершается, во главе русского государства стала Советская власть, принявшая на себя тяжелую обязанность – устранение жутких последствий войны и страшного голода… Мы призываем всех возлюбленных чад Богохранимой церкви российской в сие ответственное время строительства общего благосостояния народа
[6] слиться с Нами в горячей молитве ко Всевышнему о ниспослании помощи рабоче-крестьянской власти в ее трудах для общенародного блага… Призываем не питать надежд на возвращение монархического строя и убедиться в том, что Советская власть – действительно народная рабоче-крестьянская власть, а потому прочная и непоколебимая…»
Этот текст был подписан патриархом Тихоном в день смерти (в связи с чем даже высказывались сомнения в подлинности его подписи); непосредственным его автором был митрополит Петр, верный помощник патриарха Тихона, достойный преемник его на посту главы церковного управления. Несмотря на предельно доброжелательные выражения в адрес государственной власти, несмотря на безоговорочное признание ее законности, на обещание полной политической лояльности к ней, на призыв к общецерковной молитве за нее, – в этом «завещании» нет одного: внутренне-сердечной солидарности, компромисса с коммунистической идеологией, смешения христианского духа с духом революции. Этого мы не найдем ни в одном высказывании патриарха Тихона и его верных сторонников: синергизм с Богом не оставляет места для «синергизма» с греховным миром. Контраст был особенно разителен в сравнении с многочисленными заявлениями руководителей обновленческого раскола, проникнутыми именно этим «синергизмом» с коммунистической идеологией и духом революции. В религиозных испытаниях той эпохи водораздел проходил не по линии «признание или непризнание» советской власти, «лояльность или нелояльность» к ней; водораздел проходил по совершенно другой линии: «признание или солидарность», «лояльность или синергизм». Не понимая этого, абсолютно невозможно разобраться в хаосе событий, многообразии позиций и многоголосице мнений, характерных для того времени.
