Христианский универсализм, таким образом, выражает единство «рода Иисуса»; универсализм же гуманистический исходит из единства «рода Адама».
В силу двойственности своей человеческой природы Церковь в исторической практике по-разному определяла свое взаимоотношение с нацией и государством. Так, во времена римских гонений церковь организовалась как совокупность независимых религиозных общин, избегавших всякого участия в жизни языческого общества. Принятие христианства как государственной религии привело к тому, что весь народ стал состоять из людей крещенных, т. е. из членов церкви. Народ в лице своей государственной власти заявил о принятии высших духовных и нравственных целей Церкви: греховный, но ищущий исцеления ветхий человек признал человека нового в качестве спасающего и преображающего начала. Неудивительно, что в этих условиях сложилось представление о союзе, согласии или «симфонии» церкви и государства. Кодекс Юстиниана определяет, что и церковь и государство даны человеку от Бога и потому должны действовать совместно, дополняя и поддерживая друг друга. Это учение, при некоторой неопределенности, в целом совершенно правильное – ведь Адам тоже сотворен Богом и, несмотря на грех, образ Божий в человеке разрушен не полностью (иначе человечество уже давно погибло бы). Поэтому и апостол Павел, благословляя государственную власть, «страшную» «не для добрых дел, но для злых», говорит, что «существующие власти» «от Бога установлены», и верующие должны повиноваться им «не только из страха наказания, но и по совести» (Рим., 13: 1–7).
Отношения между церковью и государством складывались по-разному на православном Востоке и католическом Западе. Византийская империя до конца сохранила «симфонию» и в качестве образца передала ее славянским и кавказским народам. Римская же церковь встретилась с многообразием языческих народов при отсутствии у них общего государства – это вынудило ее взять на себя некоторые объединяющие функции, свойственные имперской власти. Не отождествив себя с какой-либо конкретной нацией или государством, римская церковь стала своего рода «империей»: наднациональным и сверхгосударственным объединением со своим особым языком (латынь) и ни от кого не зависящей администрацией, полностью управляющей мирскими аспектами церковной жизни и активно участвующей в политических международных делах.
Однако и в Византии иерархическое членение церкви не вполне совпадало с административной и национальной структурой империи. Так, наряду с великой Константинопольской церковью, в пределах империи существовали еще три вполне самостоятельные (автокефальные) церкви с собственными патриаршими кафедрами: Александрийская, Антиохийская и Иерусалимская. Стремление богословски осмыслить природу Церкви как человеческую природу Иисуса Христа привело к появлению теории «пентархии»: пять патриархатов (включая Римский) рассматривались как органическое членение Христова Тела – их существование связывалось с пятью органами чувств, свойственными Христу как человеку. В дальнейшем эта теория не утвердилась (хотя бы потому, что возникли новые автокефалии), но сама эта тенденция византийской мысли очень показательна.
У народов славянских и кавказских церковь в наибольшей степени оказалась связанной именно с национальным началом: церковь у этих народов послужила целям национального объединения и создания самостоятельной государственности. Обращаясь к народу на его родном языке и помогая ему осуществить свои национальные задачи, церковь становилась «народной святыней», а христианские начала проникали в самые основы народного самосознания. Тесный союз церкви с нацией был исторически благотворен для этих народов, но в то же время создавал опасность нарушения правильных взаимоотношений «ветхого» человека и «нового». Если в Византии церкви угрожала чрезмерная втянутость в наднациональную имперскую политику, то у народов славянских и кавказских церковь нередко оказывалась подчиненной национальным интересам: такое подчинение константинопольские богословы считали особой ересью, которую они назвали «филетизмом».
В силу общей греховности «ветхого» человека, национальное начало требовало нравственного контроля и пастырского руководства со стороны духовно независимой церкви – когда же национальное ставилось выше церковного, то это ослабляло спасающее и преображающее воздействие церкви на народную и государственную жизнь. Самое же худшее начиналось тогда, когда в самой церкви (еще раз вспомним о ее двуединой человеческой природе) «ветхий» человек начинал подчинять себе «нового». Именно это произошло в Русской церкви после ее иерархического отделения от Константинопольской патриархии и победы «иосифлянства» над «нестяжательством» в начале ХVI века. Извращение внутренней структуры церкви привело к ее катастрофическому духовному ослаблению, в результате чего «симфония» по византийскому образцу ни в Московском царстве, ни в Российской империи так и не удалась.
Глубокие изменения в жизни народов и государств в ХХ веке привели к появлению новых форм взаимоотношения церкви и мира, а также «ветхого» и «нового» человеческих начал внутри самой церкви. Современные государства, отделив от себя церковь, предоставили ей роль частного сообщества, реальный объем прав и авторитет которого определяются нравственным состоянием и духовными установками самих народов и государств. В частности, в связи с эмиграцией возникла обширная православная диаспора, составленная из верующих, живущих вне границ своих национальных государств.
Русская диаспора создала четыре формы церковного устроения: часть приходов, верная государственному принципу членения церкви, осталась в иерархическом подчинении Московской патриархии; Американская православная церковь объединилась по территориальному принципу и получила автокефалию; Русская церковь за рубежом (карловацкая или синодальная) объединилась по национальному принципу и создала самостоятельное церковное управление; Архиепископия Франции и Западной Европы обратилась за иерархическим возглавлением к Константинопольскому патриархату, исходя из его «вселенского», т. е. всемирного, общеправославного, и наднационального характера.
Острые конфликты и продолжающиеся богословские споры по поводу этих канонических решений сводятся, по существу, к определению конкретной формы взаимодействия двух начал: «ветхого» и «нового» человека. Многообразие этих форм оказалось неизбежным в связи с многообразием форм жизни и духовных стремлений «ветхого» человека. Вопрос же о том, какая форма «симфонии» «ветхого» и «нового» человека в принципе является наиболее истинной и полной, – этот вопрос для христианского сознания остается открытым.
Борющиеся между собой за преобладание в «ветхом человечестве» три мировые силы, о которых мы говорили выше, по-разному определяют свое отношение к нации.
Универсалистские тенденции, исходящие из факта единства человеческого рода, приводят, естественно, к попыткам «преодоления» национального начала, к оценке этого начала как негативного, разделяющего, разрушающего общечеловеческое единство. В лучшем случае это начало терпится в качестве второстепенного источника культурного разнообразия. Такое негативное отношение к национальному принципу членения человечества разделяют с социалистическим утопизмом также и духовные течения, основанные на переживании мистико-спиритуального единства всего космоса, включая и человечество. Идеями «всеединства» было проникнуто в предреволюционной России «новое религиозное сознание», уходившее корнями в мистические прозрения Владимира Соловьева. Хотя и на совершенно других идейных основах, но такой же универсалистский, сверхнациональный характер носила и коммунистическая революция в России.
