В целом же характер отношений сохранялся таким, каким он был на протяжении предыдущих восьми лет: поменявшись местами, оба продолжили сотрудничество. Иногда Киссинджер даже давал Бжезинскому ценные советы, как, например, после отставки Сайруса Вэнса в апреле 1980 года: «Теперь вы находитесь в том же положении, что и я, когда Джим Шлезингер был вынужден покинуть пост министра обороны, – предупреждал Киссинджер Бжезинского. – Пресса и все остальные считали виновным в этом исключительно меня и обрушились на меня со всей яростью. У вас же, Збиг, никогда не было такой поддержки прессы, как у меня, и поэтому вы ещё более уязвимы перед атаками, которые нацелятся на вас». «И он был как никогда прав», – отмечал Бжезинский в своих мемуарах
[66].
В свете всего вышесказанного неудивительно, что оба на протяжении трёх следующих десятилетий продолжали поддерживать хорошие отношения, споря в телевизионных дебатах и посещая дни рождения друг друга. Возможно, их сходство даже мешало им стать по-настоящему близкими друзьями. Но, скорее всего, в глубине души знали, что несмотря на все свои разногласия, они разделяют общие черты и общие достижения. Оба они были иммигрантами, разработавшими новую модель, которая нашла многочисленных последователей, оба оставили значительный след в американской внешней политике, их влияние ощущается и по сию пору.
Оба до сих пор пользуются большим авторитетом как политические обозреватели – комментаторы на радио и телевидении, авторы аналитических статей или почётные гости в кулуарах власти. При этом Бжезинский регулярно читает российские веб-сайты и публикации, продолжая анализировать российскую политику и российское общество, как это подобает настоящему советологу, выпускнику университета Лиги Плюща, ведь именно эта среда помогла ему достичь вершин американской внешней политики.
Глава 2. Падение тоталитаризма и возвышение Збигнева Бжезинского
Дэвид К. Энгерман
Не так уж много наберётся исследователей, которых с полным правом можно назвать ответственными за распространение какой-то определённой академической терминологии или за снижение её популярности. Збигнев Бжезинский уникален тем, что он внёс решающий вклад как в формулировку концепции, так и в её развенчание. Конечно же, имеется в виду термин «тоталитаризм», доминировавший в американских (и в меньшей степени в западноевропейских) исследованиях Советского Союза в первые десятилетия холодной войны. Эта глава прослеживает роль Бжезинского в советологической полемике по поводу тоталитаризма с самого начала 1950-х годов до конца 1960-х – с момента введения этого термина в лексикон научной литературы до его спорного исключения примерно двумя десятилетиями позже. В ней показано, как Бжезинский старался учесть влияние происходивших в СССР изменений, а также концепции «индустриального общества» Вебера, в американских исследованиях противника по холодной войне. Кроме того, глава демонстрирует необычайную способность Бжезинского принимать на вооружение новые академические взгляды, не отказываясь от своих главных убеждений по поводу природы Советского Союза и его развития.
К 1950 году, когда на сцену взошёл Бжезинский, советология пребывала, можно сказать, в зачаточном состоянии. Только что были основаны ведущие исследовательские центры в Колумбийском и Гарвардском университетах, а основные проекты, характеризовавшие первый этап этой дисциплины, находились в стадии набросков. Русский институт Колумбийского университета учредил магистерскую программу «Русских исследований», привлёкшую широкую группу будущих политологов и правительственных экспертов. Этот же институт служил платформой для совместных проектов, таких как Объединённый комитет по славянским исследованиям, и издавал «Текущий дайджест советской прессы» (Current Digest of Soviet Press) – но ещё только нащупывал почву для серьёзной исследовательской программы. Гарвардский Русский исследовательский центр (деятельность которого началась не слишком удачно) занимался экономическими и политическими исследованиями, но главный его «Проект опроса беженцев» (Refugee Interview Project) ещё только собирал данные. Достойные программы изучения России/СССР предлагали и другие университеты – в частности, благодаря тому, что Фонд Рокфеллера, например, включил тему СССР в свой список грантов «Дальний Запад глядит на Дальний Восток». При этом ни одна из программ по охвату, ресурсам или влиянию не могла сравниться с программами университетов Лиги Плюща.
Тем временем к северу от границы, в монреальском Университете Макгилла Бжезинский защищал свою магистерскую диссертацию, посвящённую русскому национализму в СССР. Это была серьёзная, опередившая своё время работа, привлёкшая к себе заслуженное внимание академических кругов только десятилетия спустя. Исследования национализма в СССР в начале холодной войны затрагивали разве что национализм этнических групп, который мог бы ослабить влияние советской власти на многонациональную страну, но не национализм в самой России. В своей работе Бжезинский старался отойти от того, что иронически называл «покраской», то есть от такого стиля исследований, согласно которому всё рано или поздно становилось «либо ярко-красным, либо белоснежным» – иными словами, когда автор либо начинал симпатизировать СССР, либо сурово его обличать. Вместе с тем Бжезинский признавал, что «в настоящее время нелегко сохранять беспристрастность в отношении любой темы, связанной с Советским Союзом. Очень легко пасть жертвой своих предубеждений и предрасположенностей». Бжезинский надеялся избежать этой ловушки, сосредоточившись на политических функциях советского национализма, отмечая, в частности, интеграционную функцию, которой в Советском Союзе наделялся советский патриотизм. Придерживаясь психологического подхода к массовому обществу, набиравшего популярность в американской социологии, Бжезинский также рассматривал способы, которыми советский патриотизм предлагал населению психологическую выгоду, в то же время включая или перенаправляя русский национализм в непартийные институты, такие как православная церковь. Работа заканчивалась выводом, своего рода кивком в сторону западной политики, характерным для исследований раннего периода холодной войны – предположением о том, что русский советский национализм посредством отстранения других народностей может стать основой для «многонациональной антисоветской версии Коминтерна» и в конечном итоге «способствовать великому делу освобождения»
[67].
В этой диссертации прослеживаются две особенности, характерные и для более поздних работ Бжезинского: во-первых, это попытка воспользоваться господствующими социально-научными концепциями и в то же время сохранить более широкий взгляд на политическую ситуацию в СССР времён холодной войны; во-вторых, это акцент на сложных отношениях между идеологией и институтами. Обе эти тенденции заметны в кратком вступлении, посвящённом эмигрантскому анализу партийной работы в Красной армии. Как и многие исследователи того времени – особенно находившиеся под влиянием гарвардского социолога Толкотта Парсонса, – Бжезинский подчёркивал тот факт, что тенденции к профессионализму могут привести к конфликту с советской властью. Таким образом офицерское понятие о чести представляло собой угрозу для советской системы – этот тезис вскоре повторится и в анализе данных Проекта опроса беженцев
[68].
