В любом случае умеренный оптимизм Бжезинского не угас. В своей недавней работе он призывает США к построению более расширенного «Запада», в который будут включены не только страны более объединённого Европейского союза, но и реформированная Россия и пока ещё демократическая Турция; таким образом можно будет создать универсальную демократическую культуру по всему земному шару от Ванкувера до Владивостока. Эта цель перекликается с предложенной им в книге 1965 года «Альтернатива разделению» идеей объединения европейского политического и культурного пространства. В то же время он предлагает Соединённым Штатам сыграть роль внешней уравновешивающей силы в Азии, как между Китаем и Японией, так и между Китаем и Индией. Он понимает, что для такой роли сначала потребуется как следует восстановить наше собственное здание, но не слишком задерживается на этих предпосылках, предпочитая обрисовывать более широкие перспективы для Америки на обоих фронтах – в качестве строителя Запада и уравновешивающей силы Востока
[301].
Такие перспективы многие могут назвать слишком оптимистичными, и, возможно, это так и есть. Согласно Бжезинскому, эпоха annus mirabilis («года чудес», согласно выражению английского поэта Джона Драйдена) должна наступить «после 2025 года», то есть через 360 лет, описанного Драйденом; это не настолько далеко в будущем, чтобы казаться фантастикой, но и не настолько близко, чтобы казаться несерьёзным. В наши дни трудно вообразить более сплочённый и эффективный Европейский союз, как и трудно вообразить демократическую Россию. Очень трудно вообразить остающуюся под западным влиянием и по-настоящему демократическую Турцию; создаётся впечатление, что Бжезинский не в полной мере уделял внимание происходившим на протяжении последних двух десятилетий переменам в турецком обществе. Столь же трудно представить, что Соединённые Штаты смогут разрешить давнее противостояние между Китаем и Японией или стать посредником между Китаем и Индией, даже по мере уменьшения военного присутствия США в регионе в силу жёсткой экономии бюджетных средств и связанного с ним уменьшения экономического воздействия. Представить, что мы всё добиваемся этого одновременно, в гармоничном равновесии – несомненно то, что на жаргоне сочинителей речей называется «вызовом».
При этом следует отметить, что кто-то же должен был предложить оптимистичный сценарий, кто-то же должен был подумать о том, как Америка может воспользоваться своими возможностями в новой реальности двадцать первого века. Кто-то же должен был поставить далеко идущие цели. То, что этим занимается человек на девятом десятке жизни, должно, по крайней мере, озадачивать, если не тревожить. Мы обязаны хотя бы высказать свою благодарность этому человеку за его старания, прежде чем указывать на недостатки и прорехи в спроектированном им здании.
В этом весь стратегический мыслитель: его не смущают множественные перспективы; он прекрасно чувствует себя перед множеством различных вариантов, отдавая предпочтение различиям перед сходством и единообразием; он не против моральной и эмоциональной привязанности, но опасается излишне морализаторских или теоретических абстракций; он осознаёт опасность и трагедию, но не впадает в пессимизм или цинизм; он терпелив и не слишком требователен к своевольной реальности; помнит о том, что лучшее враг хорошего, и быстро хватается за подвернувшуюся возможность; осознаёт трудности, но надеется на успех, даже на большой успех; и, что, возможно, самое главное, не слишком молод. В Збигневе Бжезинском сошлись все эти качества. И вполне логично, что он уважает тех, кто наиболее близко подходит к этому идеалу, оставляя самую резкую критику для тех, кто отходит дальше от него
[302].
Конечно, если человека называют стратегическим мыслителем, то это вовсе не значит, что он всегда прав, или даже прав чаще всего. В противном случае все стратегические мыслители должны были бы придерживаться одинаковых точек зрения по всем важным вопросам, что, разумеется, не так. Бжезинский поддержал военную интервенцию США во время «Балканских войн за наследство Югославии», как, по моему мнению, лучше всего их называть, но был против Войны в заливе 1991-го по освобождению Кувейта. Другие мыслители, которых с тем же правом можно причислить к «стратегическим», занимали противоположные позиции, и я лично склоняюсь к их мнению, а не к мнению Бжезинского. Тем не менее, как бы ни различались их взгляды и суждения по тому или иному вопросу, стратегические мыслители обычно согласны с тем, как следует задавать вопросы, поскольку опыт научил их выделять самое главное и не отвлекаться на второстепенные детали, эмоциональные факторы и на то, как они будут выглядеть на экранах в нашу эпоху вездесущих средств массовой информации. Иногда случается так, что все или почти все стратегические мыслители в определённом политическом сообществе высказывают в широком смысле общие взгляды по особенно важному делу – по вторжению США во Вьетнам например, – а через десятилетие или больше времени спустя сожалеют об этом. Таким образом, перечисленные качества стратегического мыслителя являются необходимым, но не достаточным условием для верной оценки общей ситуации.
Увы, здесь задействованы ещё темперамент, опыт и предубеждения, которые возникают у серьёзного мыслителя со временем (отличающиеся от поверхностных предубеждений, которые неуверенные в себе используют в качестве защитного механизма). Существует и опасность, что при достижении определённого возраста человек мыслит уже немного в устаревших категориях. Как китайцы, по моему мнению, уж слишком угодливо назвали Генри Киссинджера успешным, и как Брент Скоукрофт остался настолько консервативным мыслителем, что в другом annus mirabilis, 1989 году, не мог представить себе мира без Советского Союза, так и Збигнев Бжезинский может остаться слишком ориентированным на Европу и на Россию в мире, в котором такая ориентация утратила свой стратегический подтекст. Хотя сам Бжезинский, возможно, и возразит против такого объяснения, но его ориентация, как мне кажется, хотя бы частично объясняет его поддержку военного вторжения США на Балканы, но не на Ближний Восток. Происходящее на Балканах непосредственно влияет на посткоммунистическое пространство, включая Польшу и Россию. Происходящее в Кувейте или Ираке не влияет
[303].
Такой личный взгляд на мир позволил Бжезинскому удержаться от некоторых общих ошибок – таких, как наделение чрезмерной стратегической ценностью Ближний Восток, на что попались многие, или, как в недавнее время, преуменьшение продолжающегося стратегического влияния Европы. (Да, как отмечали многие, Бжезинский действительно не испытывает особо тёплых чувств к Израилю, но часто забывают, что он не испытывает и тёплых чувств к региональным врагам и критикам Израиля.) Его предубеждения также не лишили его надежды на то, что Россия рано или поздно по своей воле присоединится к Западу; он ни в малейшей степени не является сторонником этнополитического детерминизма, а если и является, то очень тщательно это скрывает.
